Вернувшись откуда-нибудь, дядька долго стоял на крыльце или даже под яблоней и, задрав голову вверх, внимательно смотрел на яблоки — как будто и в самом деле считал их. Однажды я подговорил Лену:
— Чудачка, давай сорвем по яблоку.
— Боюсь, татка узнает.
— Не бойся, не узнает, — это ж он вас только пугает. Кто это столько яблок пересчитает!
Сорвали и ужаснулись: на том месте, где до этого висели яблоки, очень уж зазеленели, зазияли две густолистые дырки. Мы держали яблоки в руках, испуганно, точно заколдованные, глядели на дырки и не могли отвести от них глаз. Я попробовал закрыть их яблоками, которые висели на соседних ветках, но, как только отпускал руку, те возвращались на свои места.
— Ой, а еще говорил, что татка не узнает… — заплакала Лена.
Я успокаивал ее, но и сам не очень-то верил, что дядька Микита не увидит зияющих дырок на яблоне. Я уже знал, где мы дали промашку. Надо было сорвать яблоки где-нибудь сбоку — может, от хлева, может, от лога, — а мы выбрали самые спелые, самые большие, самые красивые. Те, которые бросались в глаза и хорошо были видны даже с крыльца: выйдешь из сеней и сразу же увидишь — дырка!
Мы держали яблоки в руках и не знали, что с ними теперь делать — есть их уже не хотелось.
До самого вечера Лена ходила заплаканная, настороженная. Когда же отец пригнал коров, убежала куда-то за лог и долго не возвращалась домой. А дядька Микита и вправду заметил пропажу: да и как тут не заметишь, если те дырки на яблонях сами в глаза бросаются! Правда, когда он, уставший за день, шел в хату, то ничего не увидел, а вот когда, поужинав, вышел во двор, сразу же взял за ухо Лешку, который крутился рядом:
— Кто сорвал два яблока?
Лешке, хоть и с покрасневшим ухом, все же удалось вырваться из отцовских рук. Но после этого случая уже никто из Микитовых детей не решался без спросу сорвать хоть какое яблоко — верили, что отец их и вправду считает…
Только теперь я заметил, что под яблоней сидит и, увлекшись, копается в земле Лешка. Вот он быстро вскочил, отряхнулся от пыли и как ветер влетел в сени. С гудением, которое должно было, видимо, означать, что он летит на самолете, отставив в сторону руку — как крыло, Лешка вбежал в хату, не закрыв за собою дверь, и через какую-то секунду выбежал снова, но в его руках уже, будто пойманная рыбина, трепыхался кусок картофельной лепешки. С тем же гудением он вбежал в огород и, как до этого, уселся под деревом.
За яблоней, немного левее и подальше от улицы, там, под самым логом, из Микитовых сеней хорошо виден Настачкин прогончик и небольшая ее хата. Двери распахнуты, и в сенях спокойно, непугано ходят белые куры — кудахчут, кокочут: одни взлетели на лавку, где стоит ведро с водою, и, запрокидывая назад клювы, пьют; другие взобрались на чугунок, где, видимо, сварена свиньям картошка, и торопливо клюют ее. Резко, пронзительно заскрипела калитка, которая отгораживает от улицы Настачкин узкий, почти на одну только тропку, проулок. По дорожке торопливо пробежала сгорбленная Шовковиха — она всегда бегает только с посошком и всегда глядит, казалось, только себе под ноги: я никогда не видел, чтоб она глядела перед собою. Шовковиха вбежала в сени, поразгоняла там кур: «Акыш-кыш-кыш, ненасытные! Управы на вас нет. Все чугунки повыгребали». Выгнала кур во двор и закрыла за собою скрипучие двери.