Шел по узенькому проулочку и даже сам слышал, как топают об утоптанную тропинку босые ноги. Представлял, как отдаются мои шаги там, в хате, — видимо, немного глуше, но все же их хорошо слышно.
Тропинка, прижатая Микитовым огородом чуть не к самой хате, была узкая — только пройти одному человеку. А если двоим, да еще с такою, как Горлачиха, так и разминуться негде. На лошади по этой тропке проехать нельзя, и поэтому, если кто из мужчин вез Настачке дрова, приходилось со стороны лога разбирать изгородь.
В сенях сладковато и тепло пахло малосольными огурцами. Теперь, осенью, этот запах был уже непривычным, потому что последние осенние огурцы обычно кисловатые, водянистые и пахнут, как желтые семенники, — немного ночным холодом, немного уже и самыми заморозками.
В хате кричала Настачка: «Ой, помираю! Ой, помираю!» И поэтому я не спешил заходить, нарочно долго искал щеколду. И пока я топтался в сенях, дверь чуть-чуть приоткрыла Шовковиха и в эту щель (туда, кажется, и мухе не влететь — крыльями зацепилась бы за косяк) сказала мне:
— Положи газету в сенях!
И снова закрыла дверь. Я положил «Гудок» на дежечку, в которой Настачка ставила хлеб, и выбежал на улицу.
В Сябрыни все говорили — про это знали даже мы, дети, — что Настачка очень любит целоваться. Сколько раз и мы, притаившись где-нибудь за кустами или за забором, возле самой лавочки, на которой сидела Настачка со своим кавалером, лежали, не шевелясь и руками закрывая друг другу рты, чтоб не прыснуть от смеха, слушали, о чем они говорят.
С минером она была очень ласковая:
— Ты же меня, Коля, не любишь.
— Люблю, Настачка, очень люблю.
— А я, Коля, не верю. Вот поедешь и все забудешь.
Тогда Коля поворачивал ее голову к себе и надолго прижимался к ее губам — так надолго, что мы, не вытерпев, неожиданно для влюбленных с хохотом вскакивали из-под кустов у самой лавочки…
С каким-то районным представителем, который приезжал к нам, кажется, по севу, Настачка говорила почти то же самое:
— А вот вы же меня не любите.
— Люблю, Наста, люблю, — быстро говорил представитель и, обнимая женщину, повторял еще раз: — Очень люблю.
Видимо, он и сам себя хотел убедить в этом.
— Нет, не любите, — держалась своего Настачка. — Вот уедете и забудете про меня.
Потом они долго молчали. Так долго, что нам уже надоело лежать. Да и холодно было на весенней земле. И Настачка, словно понимая нас, сказала:
— Хоть бы поцеловали уж, что ли, если любите…
И когда несмелый представитель уже склонился над Настачкой и готов был поцеловать ее, мы заржали. Представитель сначала остолбенел, а потом, опомнившись, разозлился и гнался за нами аж за Туньтихину землянку — чуть ли не до самого булинского сада.