Видел я, как целовался с Настачкой и Леня Гатила — мой сосед и наша какая-то очень дальняя родня — десятая вода на киселе. Его в нынешнем году заберут в армию — как раз я несу ему повестку. Он уже с самого лета ходит стриженный под нулевку и потому даже в своей хате не снимает с головы шапку — стесняется. Однажды мы, зная, что Гатила с Настачкой обязательно придут на Савкину лавочку, которая стоит под вербами, около лога, за огородами — там, чуть ли не под самой Вужицей, кто-то прибил широкий горбыль на два пня давно спиленных верб, — прибежали туда раньше, оборвали доску и положили ее на пеньки просто так. А чтоб они сели обязательно с краю, посередине набросали репейника. И сами залегли рядом.
Они и вправду пришли. Стояли возле лавочки и, не садясь, целовались — на доске же лежал колючий репейник! И когда, обнявши Настачку, в поцелуе Гатила рывком посадил ее на край лавочки — даже мы не успели заметить, как они очутились на земле, а на них сверху еще шлепнулась и доска. Рассмеявшись, мы побежали логом за баню. Назавтра Гатила шапку свою надвинул еще ниже на глаза. Те, кто видел его без шапки, рассказывали, что на лбу у хлопца вскочила ладная шишка — наверное, от доски. Друзья сочувствовали ему, а Гатила только улыбался: «Заживет. Но если бы вы только знали, как после этого Настачка сама меня целовала!»
Говорят, что ходил к Настачке и Клецкин отец, но мы их вместе никогда не видали.
Интересно, почему это взрослым так нравится целоваться? Наслушавшись рассказов о том, как это приятно — целоваться, как-то еще раньше, зимою, я на улице неожиданно схватил Ленку в обнимку и тут же на морозе неумело поцеловал: поспешно чмокнул в ее холодные и сухие от ветра губы, почувствовал даже, что они, обветренные, начали шелушиться. Ленка тогда очень испугалась, разозлилась на меня и оцарапала (правда, меньше, чем теперь) мою руку — кажется, даже ту самую, что и вчера. А когда Ленка заплакала и побежала к своему дому, я, будто недотепа какой, стоял на улице, облизывал губы и все ждал, когда же это будет приятно. Но так ничего и не дождался. Только саднила ободранная рука, все еще было как-то нехорошо от холодных губ Лены, а на моих губах не проходила щекотливость от их шершавости. «Так что же тут приятного, в этом поцелуе? — растерянно сам у себя спрашивал я. — И что только в нем находят взрослые?»
Потом, немного погодя, когда Лена забыла и простила мне тот первый в жизни поцелуй, я спросил у нее:
— Лена, только скажи правду, тебе тогда приятно было?
— Что ты — даже противно.
— И мне тоже, — честно признался я.