Лена помолчала. Потом, настороженно, внимательно взглянув на меня, спросила:
— Ты никому, Ясичек, не выдашь, если я расскажу тебе что-то?
— Нет.
— Тогда слушай. Пришла я как-то домой рано из школы — какого-то урока у нас не было. Тихо открыла дверь — а в хате никого нет. Я случайно на печь посмотрела, а там татка с мамкою сидят и целуются. Мне даже неловко стало. Такие старые, а все целуются.
С того времени прошло столько лет. Сейчас уже опять, как тогда в детстве, снова начинаешь удивляться и радоваться самому, казалось бы, обыкновенному, привычному. Странная это штука — человеческое удивление. Нам, людям, для которых уже давно или, может, еще не совсем давно, но все же минула молодость, все матери представляются только седыми и сгорбленными старушками. Мы уже никак и представить себе не можем, что для большинства человечества (я говорю тут только про детей) матери — это совсем молодые, двадцатилетние девчушки, которым еще не надоело и целоваться, и танцевать, и веселиться, и любить такого же самого, как и они, молодого, почти еще парнишку, вихрастого своего избранника — нашего отца. Там, в детстве, наши наивные и не очень практичные еще, совсем юные мамы и папы кажутся нам самыми умными, самыми мудрыми и самыми сильными. Кажутся настолько мудрыми, что, даже если теряем их рано, в своей детской поре, они, почти подростки, навсегда остаются для нас, поседевших, образцом, к которому мы всегда возвращаемся, чтоб проверить, так ли мы идем по жизненной дороге.
После Настачки ни писем, ни газет не было никому до самой Ядохи. Ей пришло письмо из Ленинграда. Хоть ленинградского адреса на нем и не было, я знал, что письмо прислал Витя: очень уж старательным почерком был разрисован конверт. У Ядохи в Ленинграде жила до войны сестра, а Витя — Ядохин племянник. Сестра умерла в блокаду, Витя оставался тогда в своей пустой квартире один. Сейчас он живет с отцом, который, к счастью, вернулся с фронта.
Помню, как сразу после войны приехал в Сябрынь этот мальчик — наш ровесник, который пережил блокаду. Он был худой-худой, лицо маленькое-маленькое — с какой-то там кулачок, одни только глаза по-взрослому смотрели на нас. Большие-пребольшие (глаза всегда кажутся большими, если человек вдруг исхудает) и какие-то очень уж печальные. Витькины глаза, которые столько перевидали, были слишком взрослые. Дед Сличила, выползши из хаты, удивлялся:
— Ну, дедок же, да и только. Ну, сами же посмотрите — вылитый дедок. И глаза такие разумненькие, и личико такое сморщенное.
А Холоденок даже прислушивался, когда Витя шел улицей: