— Так вы что, живым его, того фашиста, так и оставили?!
— Нет, сынок, убили. Другим залпом все же кто-то из нас прицелился в него. Но, думаю, тот, кто попал, видимо, долго того немца вспоминать будет… Хоть до этого, в бою, во многих стрелял…
— Не знал я, отец, что ты у меня такой размазня. Врага убитого жалеешь. А сколько тот враг наших положил…
Дядька Савка затянулся раза три подряд, бросил окурок под изгородь, достал его носком сапога и аккуратно затоптал дымок.
Потом сказал:
— Какой-то ты у меня жестокий, сынок. Видимо, в моего деда весь, в Василя. Вот тот уже был злой! Чуть что — вилы вперед: не подходи, заколю! Боровик какой в лесу найдет, и то с топором возле него готов целый день стоять — чтоб тот подрос и чтоб никто другой его не срезал.
— Да брось ты, отец, — снова начинаешь своих дедов и прадедов вспоминать. Давай лучше пилить дрова.
Савка молча встал, молча взял пилу, поплевал на правую ладонь и подал другую ручку сыну. И, уже начав пилить, заметил:
— А родину все от фашистов защищали. Даже такие, как я, размазни…
— Так скоро ли этот Микита коров пригонит? — спросил дядька Савка и повесил гармонь на плечо.
— А мамулечки ж мои, коровы ему на уме! Иди ты уже, ирод эдакий, играй лучше, — со злостью посмотрела на Савку Ядоха. — А то кинул-ринул свадьбу и приперся сюда неведомо чего. Иди. Корову твою мы с Лесей загоним.
— Загоните? — обрадованно переспросил Хмыз. — И свиней накормите? Ну, у меня не сватья, а золото.
И дядька Хмыз полез было целоваться. Ядоха оттолкнула его локтем: пиджак съехал у нее с плеч и упал на траву возле забора.
— Не лезь, ирод. А то вот отломаю кол да колом…
— Ну не хочешь, как хочешь, — подымая пиджак и накидывая его на сватьины плечи, согласился Савка. — И правда пойду я. А то там Сенчиле скучно, видимо, без моей хромки стало. Он же сидит на сундуке, ест оладьи да все кричит: «Савка, играй «Сербиянку»!»
Хмыз снял с белой перламутровой пуговки ремешок, который придерживал собранные вместе мехи, и, подбирая на ходу мелодию, привычно отыскивая пальцами кнопки, меж которых чернели две большие, прибитые гвоздиками пуговички, оторванные, наверное, от сорочки, запел:
Эх, Татьянка, расТатьянка,
Все четыре колеса-а-а…
— Видал ты его, и Татьянку свою вспомнил, — глядя ему вслед, уже совсем незлобиво сказала Ядоха.
Дядька миновал стежку, что вела к его дому (усадьба была далековато от улицы, там, над самой Вужицей, и стояла высоко, на пригорке, который в Сябрыни все звали Савковой горою), и, напевая про свою Татьянку, посредине улицы пошел на свадьбу.
— Идите, девки, и вы, — подогнала баб Ядоха. — Я вот загоню коров, управлюсь немного, да и сама прибегу. И ты, Леся, иди с ними. Я одна сделаю все.