А Холоденок все время ходил за летчиком и допытывался:
— Нет, ну а куда ты все-таки, скажи, ноги тогда девал?
— На столе, батя, на столе они лежали, — улыбался штурман.
— Нет, на столе лежали не твои, а твои все-таки где были?
— Ну, а мои — под столом.
Но Холоденок не отставал от него:
— Так, а чьи ноги барыню тогда отбивали?
— А то были, батя, мои руки, — чтобы отвязаться от старика, раскрыл свой секрет летчик. — На руки я солдатские сапоги надел и руками вашу барыню отплясывал.
Холоденок в это уже не верил.
— Нет, здесь что-то не так, — недовольно и все еще сомневаясь, говорил он, но от штурмана, хоть и задумавшись, все же отходил.
Прошло уже столько времени, а я и сейчас не могу понять, почему я так невзлюбил этого веселого штурмана. Может, потому, что, когда он появлялся в задней хате Петрака и Петрачихи, Павлина Романовна, которая всегда била со мною очень ласковой и веселой, много говорила, при нем совсем не глядела в мою сторону и уже не трогала меня — будто Яся и не было. Может, потому, что мне, с детства лишенному материнской ласки, хотелось ощутить на своей голове теплую женскую руку. Может, потому, что его, этого летчика, любили все, кто встречался с ним хоть один раз. А может, еще и потому, я боюсь даже признаться себе в этом, что я, по-детски искренне и совсем не так, как Ленку, любил Павлину Романовну. Любовь эта — ребенка к старшему — была очень близка любви к маме, а что все мы любим своих мам — неудивительно…
Павлина Романовна много рассказывала мне о своем партизанстве. Тогда я сидел тихо-тихо и внимательно слушал. Если собрать вместе ее воспоминания, скажем, об одной из тяжелых блокад, то этот рассказ был бы приблизительно таким:
— Представь себе, Ясь, наш партизанский Рацевский лес. Немцы каждый день облавы устраивают. А мы, небольшая группка партизан, оторвались от бригады. Друзья наши сражаются, а мы к ним прорываемся. Но пока шли — в той стороне, где стреляли, все утихло: значит, наши прорвались. А мы остались в блокаде. Видим, что своими силами блокады не прорвем. Решили идти к Черному болоту, где у нас была база, землянки добротные. Думаем, если немцы погнались за нашей бригадой, которая сделала прорыв в противоположной от землянок стороне, то, видимо, они туда и все свое войско стянули.
Правда, когда еще эти землянки только собирались копать, мужчины спорили. Лаврен, Цыцын отец, все настаивал, чтобы копать их возле самого болота — дескать, каратели дойдут до трясины, увидят, что дальше идти невозможно, и повернут назад, так и не добравшись до нашего жилья. И только Демидька (тогда он еще на двух ногах бегал) сопротивлялся: «Ты вот, гета, гляди сюда. Я и сам не знаю почему, но мне что-то не хочется делать тут наши землянки. Чувствую, но объяснить, гета, не могу». А Демидька с Лавреном считались в бригаде самыми лучшими мастерами по землянкам. Они у нас как бы за инженеров были. И все же послушались тогда Лаврена — около самого болота сделали землянки, выходы под коряги повыводили, листвой их засыпало — так и не видно.