Засмотревшись в зеркало, я неосторожно подвинул свою левую руку и только потом заметил, что разлил чернила. В самом конце листа, как раз после слов первой строки (я писал лозунг в две строки) появилась большущая красная клякса. И ее уже не сотрешь — лощеная бумага промокла насквозь. Я чуть не заплакал от обиды. Мое шмыганье носом услышала Павлина Романовна и подошла ко мне.
— Здесь что-то случилось, — сказала она и, увидев большое пятно на бумаге, стала меня успокаивать: — Ничего, Ясь, ничего. Не переживай. Мы с тобою что-нибудь придумаем.
Подошел и летчик:
— А что тут думать? Как раз там, где клякса, будет восклицательный знак. А весь текст подгоним под него.
С летчиком согласилась и Павлина Романовна. Поэтому в праздник на нашей школе долго висел написанный мною лозунг с большим и толстым, как корень красивого боровика, восклицательным знаком в конце.
И хоть летчик помог мне спасти готовый уже почти лозунг — так бы пришлось переписывать, — я относился к нему все равно с каким-то холодком. Ничего не изменилось и после концерта, где он смог влюбить в себя всех сябрынцев, а также и тех раевщинцев, булинцев, леньковцев, что пришли послушать шефов с «ядрома».
Наши шефы — солдаты и офицеры аэродрома — на трех больших машинах приехали под вечер, но афиши, расклеенные заранее, сообщали уже за несколько дней до этого, что они дадут сегодня в Сябрыни силами войсковой части концерт художественной самодеятельности.
Еще засветло солдаты открыли задние и боковые борта в грузовиках, составили вместе две машины — получилась просторная сцена, а третья машина, «студебеккер», когда стемнело, включила фары и освещала сцену до самого окончания концерта. Солдаты и офицеры пели, плясали, читали стихи. Был даже один солдат, который до слез смешил людей. Но больше всех понравилось выступление знакомого Павлины Романовны. Перед тем как ему выступать, сцену закрыли постилками, которые держали за уголки солдаты, а когда раскрыли — там уже стоял стол, а на нем сидел, выставив вперед ноги, знакомый штурман. Если бы вы только видели, какой он был смешной на этом столе! В голубой рубашке — до половины он выглядел нормально, все узнавали в нем летчика, — но ноги почему-то начинались где-то сразу от груди, почти там, где обычно сгибаются в локтях руки. Человек казался каким-то малюсеньким-малюсеньким — ну лилипут, да и только. А когда он начал петь веселые частушки своим грудным голосом и, сидя вот так, плясать — громко молотить большущими сапогами по столу, будто по барабану, — все хохотали, просто за животы хватались. И когда солдаты в конце снова закрыли летчика, и после этого он вышел из-за постилок такой же, как и все, — высокий и на своих обычных ногах, — многие не хотели верить, что это тот самый штурман, который только что выбивал барыню, сидя на столе.