Попробовал я написать обо всем этом роман, но не получилось. То ли из-за мапповской беготни — то туда, то сюда — некогда оглянуться и сосредоточиться. А может быть, ослепленный успехом «Самстроя», просто переоценил себя.
Потом МАПП затевает новое дело — создание Кабинета ударника. Мне предлагают руководство. Как можно отказаться, когда предлагает МАПП? Наоборот — польщен. Берусь за работу, закупаю литературу, расставляю ее по полкам, дежурю каждый вечер, жду посетителей, приходят два-три человека в день, веду с ними какие-то беседы, а больше читаю сам, пополняю свое образование. Полки постепенно покрываются пылью.
И вдруг — испуг. 23 апреля 1932 года, вместе с постановлением ЦК о ликвидации РАПП, а вместе с нею, конечно, и МАПП, убийственная эпиграмма Безыменского на Льва Борового, моего непосредственного начальника:
Вчера он говорун лихой,
Герой нажима и приказа.
А ныне просто — Боровой
И автор одного рассказа.
А через несколько дней приходит комиссия во главе с Владимиром Ставским и после краткого знакомства с моим «кабинетом» выносит решение: «Кабинет ударника закрыть».
Так кончается мое преданное до самозабвения служение Ассоциации пролетарских писателей и наступает растерянность. Что это? Как? Почему? Что это значит? И что будет дальше?
Из этой растерянности выводит меня Леопольд Авербах, бывший вождь РАПП, теперь возглавлявший уже не всю «пролетарскую литературу», а только главную редакцию горьковской «Истории фабрик и заводов». Но для меня, ничего не понявшего в происшедшем, он был по-прежнему носителем пролетарского, то есть передового и революционного, начала в литературе, и потому я сразу же с радостью и даже гордостью отозвался, когда он пригласил меня к себе «по важному делу».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ИСТОРИЯ МЕТРО
Авербах и внешне оставался таким же, как прежде, — в защитном, военного образца тех времен, но какого-то особенного, светлого оттенка, костюме, туго затянутом широким кожаным ремнем, в пенсне без оправы и с бритой до блеска головой.
В отличие от Киршона, которого я встретил незадолго перед тем идущего уже пешком, в своем синем шелковом плаще, унылого и какого-то потерянного, Авербах был по-прежнему бодр, подвижен, являясь как бы носителем аккумулированной в нем энергии.
Он быстро вошел в кабинет, в котором я его ожидал, сбросил резким движением легкое пальто и бросил:
— Я просил бы вас принять участие в очень важном и интересном деле. Мы пишем истории уже существующих заводов, имеющих ее. А в Москве, у нас под носом, творится история, которую нужно схватить за хвост и зафиксировать на ходу, на лету. Это рождение метро. Там уже что-то делается, но мы хотим послать вас туда своим представителем, для помощи. Соглашайтесь! Это — большое общественное дело. История метро должна быть и рычагом в борьбе за метро. Бригадиры и отдельные ударники должны бороться за право быть упомянутыми в ее анналах, а отстающие должны бояться попасть в нее как срывщики. Соглашайтесь. Не пожалеете!