МЕЖДУГЛАВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
СТОН ДУШИ
«Только что отгремел салют. Занят район Мазурских озер. Там генерал Самсонов осенью четырнадцатого года погубил целую армию и уложил себя красивым выстрелом в висок. Теперь в какие-нибудь несколько дней наши войска подошли к Кенигсбергу. Величественно и неукротимо идет наш народ — разгневанный народ — на своего оскорбителя, на своего давнего врага, идет, как судьба.
Мне представляется море, прибой. Одна за другой, одна за другой идут на берег волны и, шурша, откатываются назад. Но вот наступает момент: где-то и почему-то накапливается большая, особая волна. Она идет, зловеще переливаясь на солнце, она подтягивает под себя, от берега, воду, песок, гальки, камни, все, что можно от него взять, а потом вдруг вырастает стеною, как ставшая на дыбы львица, и, сверкнув белым гребнем, опрокидывается вдруг и несется в каком-то неистовстве, в бешенстве, гремя и швыряясь камнями и дымясь миллиардами брызг.
Да простится мне эта красивость, но именно такую, вставшую на дыбы, львицу напоминает мне сейчас наша армия».
Это из записей того времени.
Хотя стыдно, может быть, писать мне эти возвышенные слова, мне, не принявшему непосредственного участия в этом великом походе.
А может быть, и нет. Не знаю. Вины моей я за собой не чувствую. Я не прятался, не уклонялся, не притворялся, я жил и действовал как рядовой гражданин, по законам этого, моего, вставшего на дыбы государства, по его державной воле. Им я был освобожден от войсковой службы по физической непригодности еще в горячем 1919 году, в самый первый советский призыв в Красную Армию, шедшую на смену Красной гвардии, и так, по сути дела, всю жизнь проходил в «белобилетниках».
Правда, после знаменитой обращенной к народу сталинской речи от 3 июля 1941 года я записался в народное ополчение, но пробыл в нем только три дня, а потом, при ближайшем знакомстве с личным составом, наше ополченское командование меня забраковало.
— Нам нужны бойцы, а вы… Простите! У нас вы будете балластом, — сказали мне. — Война предстоит большая, она вам место найдет.
А потом… я не знаю, как это забыть? Да и можно ли? Да и нужно ли? Тот, сорок первый, даже точно — 16 октября, день, начавшийся самой лаконичной за все время войны утренней сводкой: «Положение на Западном фронте ухудшилось». И… растерянность, а у кого-то, может, и озлобленности «Бегут!» А куда бежать? Зачем? Как будто можно убежать от войны, от судьбы, от России, но все равно: «бегут», — чуть ли не с ненавистью бросали вслед людям с чемоданами, спешащими в поезда. Правда, на деле оказывалось, что они вовсе не бегут, а просто едут, по командировкам, мандатам, едут куда-то и по разным, очень важным делам — строить заводы среди чистого поля, налаживать какие-то порванные войной связи, выполнять очень срочные, по-военному срочные поручения. Но… Но чувство растерянности оставалось. Да как ему не быть, если Малоярославец стал фронтовым городом? Как? Когда настежь открыты двери опустевших учреждений и пепел, как черный снег, почему-то носится в воздухе. Как?! Как подавить в себе черный тоже, холодящий ужас от своей беспомощности и безнадежности?