…Дождливая, предвесенняя пора. Степь. И в степи, под мелким, моросящим дождиком, пашут одиннадцати-двенадцатилетние ребята, на быках, в легких пиджачишках и промокшей обувке, и не сходят с борозды, пока не выполнят норму. А вечером, при тусклом свете «летучей мыши», идет собрание, премируют этих ребятишек.
— Как победитель в соревновании пахарей премируется поросенком Матвеев Петр… Петька! Петро! Где он, паршивец, запропастился?
А победитель свернулся калачиком здесь же, под столом президиума, и спит без задних ног. Смех и грех!
…А еще позднее, в последний год войны, на крайнем напряжении сил, я, изначальный, с 1919 года, «белобилетник», тоже был призван в армию и стал солдатом запасного полка. Но когда там производился набор в роту самокатчиков и я записался в нее, то и здесь я получил от ворот поворот: «очки соскочат», — сказали мне.
И в результате медицина признала меня годным опять-таки только для нестроевой, тыловой службы, и я год проработал на заводе, изготовлявшем знаменитые «катюши» и мины, и как контролер ОТК пропустил через свои руки не одну сотню, а быть может, и тысячу этих чугунных мстительных чушек.
А ратному делу я, вместо себя, отдал самое дорогое — единственного нашего сына.
Я ощутимо, до боли, помню наш прощальный мужской поцелуй в Семипалатинске, где я поймал Володю — так получилось — в самый последний момент отправки воинского эшелона, у теплушки, в которую он вскочил уже на ходу поезда.
А вот его последнее письмо, писанное для емкости бисерным, еле различимым почерком на миниатюрненьких клочках бумаги.
«Пишу, сидя в окопе в 500 метрах от немцев. Пережил уже два боя, два раза ходил в наступление. Пока жив. А только вчера вынес с поля боя своего друга, с которым у нас была крепкая договоренность — помогать друг другу в случае ранения. Разрывная пуля выворотила ему наружу все внутренности, вряд ли выживет. Пришлось волочить его метров 200 по-пластунски под пулями и минами. Вообще мина здесь самый страшный враг, от нее одно спасение — зарываться поглубже в землю. И бомбежка.
Здесь я узнал, что такое настоящая бомбежка. Это не то, что в Москве, когда «гансы» летали на большой высоте ночью и бросали бомбы фактически наугад.
А здесь они заходят против ветра и с высоты 100—200 метров бросают сразу по 4—5 штук.
Вообще, говоря откровенно, шансы мои теперь здорово понизились. А жить хочется. Ведь я еще фактически не жил.
Пишу я эти слова, как живой человек, у которого есть сердце и нервы. Это не мешает мне, однако, люто ненавидеть врага и в нужные минуты презирать смерть по русской поговорке: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Так мне повезло.