Поясню это примером. В «Марье» есть нежно любимый мною образ девушки, представительницы той части женского населения военных лет, которую можно назвать тоже своего рода жертвой войны. Безмужние и бессемейные, эти не успевшие выйти замуж девчата стали «рабочими пчелками», основной рабочей силой в колхозах военных лет с невеселой и безнадежной перспективой остаться, как это в народе говорится, «вековухами».
К одной из них, очень скромной и работящей девушке, оставшейся со стариком отцом, мне удалось близко присмотреться. Звали ее Любой, и в откровенном разговоре она как-то с грустью сказала:
— Работаешь и работаешь, а счастья-то нет.
Мне стало жалко и ее и всех обездоленных ее сверстниц, и мне захотелось порадовать их, дать им луч надежды: ничего, мол, не потеряно и, если сохранить душу, счастье тебя найдет. И вот я силой своего авторского права переименовал ее в Наташу, дал ей хорошую, тонкую душу, женил на ней Андрея, вернувшегося с фронта, первого, как говорится, парня на деревне, и «устроил» им счастливую жизнь. Что это — лакировка? Нет, это желание поддержать дух человеческий — пусть порадуются!
Пусть радуются и живут люди — вот тот эмоциональный финал, которым завершается развитие Марьи.
«Земля для блага дана человеку, и многих она может порадовать. Надо только, чтобы не лежал человек мертвым камнем на земле… И сами-то мы к коммунизму с чистой душой прийти должны. А то иной говорит о коммунизме, а сам, как волк в сказке, хвостом к проруби примерз… Он ведь отовсюду строится, коммунизм-то, и снаружи и изнутри. Я так думаю».
Это говорит Марья на последних страницах романа. Это уже не та баба в ватнике и с лопатой в руках, из которой она выросла:
«Она сидела, крепкая, полная зрелой здоровой красоты — румяные щеки, белым инеем подернутые брови и выбившиеся пряди волос. А кругом — снег, и ослепительные блёстки, и голубая высь, и придорожная березка, серебряная, сквозная, уходила в эту высь, точно призрачная, озаренная солнцем».
«Это лакировка!» — сказал на это, вернее, написал через 25 лет молодой критик, не нюхавший того времени, его проблем, тягот и радостей.
Нет, это не лакировка! Идеализация? Может быть. С этим согласен. Как символическая птица-тройка, завершающая щемящую тоску и скрытый гнев гоголевских «Мертвых душ». Ведь жил-то я и писал свою «Марью» в атмосфере своей эпохи, той суровой и во многом жестокой эпохи. Видел я и раскрытые, точно ребра полуободранной лошади, крыши сараев, солома с которых пошла на корм скоту. Видел и опухших от недоедания людей, вместо хлеба ел и «макуху», жизнеопасный для человека жмых из подсолнуха.