Видел — сам, своими глазами, — видел и то, как трое ребят, забившись на русскую, добрую русскую печь, на которой когда-то старики залечивали свои «болести», а теперь ребята дрожали и плакали от холода, потому что в этой безлесной стороне ее топили всегда соломой, а солома стала колхозной и каждую вязанку ее нужно было выпрашивать, а в поле стояли заповедные стога, которые по весне — случалось и так — сжигали, чтобы освободить землю под пашню. И я знаю случай, когда женщина, солдатка, была осуждена за вязанку соломы.
Время было суровое, порою жестокое, и по трудностям своим и по тяготам. А это не одно и то же. От трудностей у русского человека есть одно привычное и испытанное средство — подтянуть ремешок. Но когда душу обременяют непонятности и несправедливости — это тяготы, для которых нужны другие решения.
Одним словом, было все — и трудности, и тяготы, были беззакония, пакости и непотребства, творимые разными Порхачевыми и Коребиными, но были и чистые, светлые души, труженицы и подвижницы, и Марьи, и другие, безымянные, но достойные быть воплощенными в медь и мрамор монументов. И это о них, много позже, на Шестом съезде писателей, произнес Федор Абрамов свое вдохновенное слово:
«Ведь это она, русская баба, своей сверхчеловеческой работой еще в сорок первом году открыла второй фронт. А как, какой мерой измерить подвиг все той же русской бабы в послевоенную пору, когда она, зачастую сама голодная, раздетая и разутая, кормила и одевала страну, с истинным терпением и безропотностью русской крестьянки несла свой тяжкий крест вдовы-солдатки, матери погибших на войне сыновей!.. И мы должны осмыслить и удержать их духовный опыт, те нравственные силы, которые не дали пропасть России в годы самых тяжких испытаний. Малограмотные и чересчур доверчивые, порой граждански невоспитанные, но какие душевные россыпи, какой душевный свет! Бесконечная самоотверженность, обостренная русская совесть, любовь к труду, к земле и ко всему живому — всего не перечислишь».
Да! Все это было.
А литературу нельзя строить только на мелком и обыденном и тем более на низком и низменном. Без возвышенного нет искусства, как нет без него и жизни. Всегда, даже в самые мрачные периоды человеческой истории, оно, это возвышенное, было, пусть порой только теплилось, но все же было, жило, а то и разгоралось — и чем мрачнее, тем, может быть, ярче — в пламя и всегда находило свое отражение в искусстве, душе человечества. Оно дает воздух книге, перспективу — читателю, а писателю — силу и право на критику: с высоты положительного можно критиковать все, что необходимо критиковать, чтобы преодолеть злое и утвердить доброе начало жизни.