«Один преступник рассказывает другому, как он потерял все десять пальцев: «Я был послан на работу. Я должен был доставить несколько бревен из леса в лагерь. Было очень холодно, около 50° ниже нуля. Дул страшный ветер. У меня не было перчаток, и, когда я вернулся в лагерь, пальцы были отморожены, их пришлось ампутировать».
Медынский не нападает на тайную полицию открыто, но он замечает, что охранники были в перчатках».
А вот как у меня рассказывает об этом же самом Егорка Бугай, который решил отойти от преступного мира и доказать это своим трудом:
«Таскали мы лес на плечах, и взял я одну лесину. Под нее бы трех нужно, а я один взял — уж очень мне хотелось себя показать. И понес… Чувствую — пальцы начинают неметь. Нет, думаю, справлюсь. И донес. Пальцы только пришлось укоротить. Ну, обо мне доложили по начальству, вызвали тоже, поговорили, потом направили меня на комиссию, сактировали как инвалида и отпустили».
Скажите, где здесь перчатки? Перечитайте всю эту сцену, всю главу и укажите пальцем мне охранника в перчатках. Его нет. Вы его выдумали. Зачем? Чтобы убить гуманистическую идею советского писателя — кстати сказать, взятую, как и сам Егорка Бугай, из нашей советской жизни, — идею возможности перевоспитания преступника и подменить ее своими бреднями о «тайной полиции», о зловредных охранниках, которые, видите ли, сами натягивают теплые перчатки, а людей морозят».
И так — по всей статье. Чего там только нет — тут и спиритуализм, и нигилизм, и «вызывающее начало, которое должно возмутить Кремль».
«Медынский принадлежит к тем, кто протестует в России, — злорадствуете вы. — Но ведь протест протесту рознь. Я — беспартийный человек, представитель старой дореволюционной интеллигенции — не мыслю ни своей собственной жизни, ни жизни моего народа вне советского строя. Но, как гражданин своего государства и как писатель, я не мог не выступать против недостатков, против всего ненужного, устаревшего, против всего, что стоит на пути нашего движения к коммунизму, в который я верю и в строительстве которого принимаю посильное участие. Но это не тот протест, которого жаждете Вы».
Так я ответил через океан мистеру Колбу.
А вот другая схватка, на совершенно другом фронте и по другому вопросу — «О коммунистическом воспитании и современной литературе для детей и юношества». Так было сказано в пригласительном билете. Дата — 7 декабря 1960 года. Вступительное слово — Л. С. Соболев.
И все, вероятно, было бы хорошо и спокойно, если бы докладчик, после общего обзора и перечислений длинного ряда имен и заглавий, закончил бы столь же общим и благостным выводом, что «главная задача еще не решена» и что «коренное решение вопроса лежит в создании крупного, впечатляющего, захватывающего литературного образа». Здесь имелось в виду нечто вроде «Детства» и «Отрочества», «Тома Сойера», «Детства Темы» и «Педагогической поэмы», одним словом, некоторый «советский литературный монолит», в котором будет создан «единый сплав, воплощающий в себе нравственное существо молодого советского человека», и притом — «без излишнего оптимизма» — «в самом ближайшем будущем».