Разве это не радость?
…А вот человек, получивший в результате формального крючкотворства в те же годы неимоверный срок — 25 лет и звание опасного рецидивиста и в виде отличия — полосатую униформу. У меня есть его портрет в этой форме — потрясающе!
Но человек не опустился, стал читать, откликнулся сначала на мою «Повесть о юности», а потом на «Честь» большими и умнейшими письмами, анализами и размышлениями, которые передавала мне его убитая горем мать.
Эти письма я при случае передал генералу, начальнику Главного управления мест заключения, и тот настолько заинтересовался и письмами и личностью их автора, что принял самое горячее участие в судьбе этого человека, в результате чего он был помилован, получил в Москве прописку, комнату, работу и, работая плотником, долгое время красовался на Доске почета.
Жениться ему не удалось, но на фотографии он сидит на лавочке, под кустом сирени вместе со своей старой матерью, оба живые и веселые.
Разве это не радость? Разве это не счастье?
А вот еще… И еще… Впрочем, может быть, это нехорошо, что я все это пишу? Хвастовство? Но после всех трудных, иной раз неимоверно тягостных дел и ситуаций мне тоже хочется немного радости.
Пусть это «крупицы», маленькие, почти незаметные в бешеном круговороте жизни, но все равно — значит, в нашем громыхающем, развороченном и немилосердном мире на эти ничтожные крупицы увеличился общий потенциал добра.
А это значит, что я не зря прожил жизнь. И пусть я не дописал пять или сколько-то еще романов, но пусть это зачтется мне на последнем «страшном» суде общественной совести по закону, высеченному на памятнике доктору Гаазу: «Спешите делать добро».
Да не сочтут читатели за хвастовство, если я добавлю ко всему этому и еще одну переписку.
В порядке подготовки ко Второму съезду писателей мы, группа литераторов (В. Шкловский, Друзин и кто-то еще), ездили в Карелию и там в Петрозаводске я познакомился с писателем А. М. Линевским. Это знакомство переросло в многолетнюю дружбу, переписку и изредка — личные встречи. Одна из этих встреч состоялась у нас на даче, когда он прожил у нас два или три дня и познакомился с моими архивами. И теперь, узнав, что я работаю над своими воспоминаниями, он напомнил об этом:
«Ваши мешки с письмами криком кричат о многом и многом. Эти мешки не выходят у меня из головы. Так страшно, если эти стоны уставших душ попадут в холодные руки ловкачей.
В темную ночь жизни Ваших корреспондентов Вы, как фонарем, светили им, помогая найти цель в их будущем.
За годы, когда Вы взяли на себя обет помогать крепить и выводить на дорогу множество тех, кто взывал о помощи, развилось и накопилось