Все это сначала огорчало меня, потом возмущало и вызывало протесты и все больше и больше обострявшиеся и углублявшиеся, переходившие на другую, уже идейную почву конфликты. Нет, за это я не мог быть благодарен отцу. А из своего дальнейшего (уже писательского) опыта я заметил, что эта зараза действует двояко: одних она затягивает, других отталкивает, и я счастлив, что на меня это подействовало именно так — мне становится от всего хмельного в конце концов так противно, что я с трудом переношу сам сивушный запах.
Ну, а уж если я не пощадил отца, не пощажу и себя: был грех, я украл у него пять рублей, я их сейчас помню — маленький золотой кружочек чуть побольше теперешней «двушки» (дело было давно, до революции, и наряду с бумажными тогда ходили и золотые). Было мне тогда лет пятнадцать-шестнадцать. Как это получилось, я и сам в точности объяснить не могу. Ну конечно, соблазны, желание шикнуть, блеснуть, прокатиться на извозчике-«лихаче» с дутыми резиновыми шинами, сходить лишний раз в кино (по-тогдашнему: синематограф), взять билеты в театр, обязательно в первый ряд, угостить девочек. В общем — чепуха. А деньгами отец меня не баловал, давал на завтраки, на баню и еще кое-что по мелочи, и потерянный перочинный ножичек или разорванные штаны я переживал как трагедию. И мне, кстати сказать, рано пришлось давать уроки вплоть до начальника полицейской части, которому, видите ли, нужно было сдавать геометрию для получения очередного чина.
И вот захотелось шикнуть по-большому. Обычные ребячьи бредни.
Но главное было не в этом. Главное в том, что отец заметил пропажу и спросил меня:
— Ты не брал у меня деньги?
— Нет, что ты! — ответил я с захолонувшим сердцем.
Отец ничего не сказал на это. Он только посмотрел мне прямо в глаза и отвернулся. И я до сих пор помню и этот поворот головы, и этот взгляд.
И еще раз я запомнил такой взгляд, когда, при переходе в какой-то класс, получил переэкзаменовку на осень по злосчастной латыни с ее Титом Ливием, будь он неладен, и, забыв об этом, радостный приехал домой, радостный оттого, что кончился год и я опять в своей Городне. Но когда я, вспомнив, признался в этой переэкзаменовке, отец опять посмотрел на меня и опять ничего не сказал. И эти безмолвные взгляды его я помню лучше, чем те два подзатыльника, которые я получил от него когда-то. За это я благодарен ему.
Я благодарен ему за то, что он не сделал меня барчуком, за то, что он не сделал меня потомственным поповичем и, вместо своего «ведомственного» духовного училища, отдал в светскую «казенную» гимназию. Я благодарен ему за то, что он никогда не натаскивал меня в «божественных» вопросах, за то, что привил мне широту взгляда и способность мыслить. «А почему ты так легко соглашаешься со мной? — подзадоривал он меня в наших разговорах. — Ты спорь, спорь!» Я благодарен ему за разные мудрые сентенции то из Некрасова («Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано»), то из священного писания («Если ты будешь не горяч и не холоден, а тёпел — изрину тебя из уст моих»).