В разговорах этих, а в конце концов и в печати все больше и чаще стало звучать слово «есенинщина», и вот о нем-то заговорил Иван Анатольевич.
— А что такое есенинщина? Думаете, просто хулиганство? Это — упадочничество, духовная пустота, уход от жизни, да, и в хулиганство, но и в трогательную грусть и безнадежность, а в конце концов и в смерть. А ведь поэт! Божией милостью поэт. Прочитаешь о каком-нибудь клене или белоствольных березках — сердце щемит. А помните вы такие строки?
Ах, какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь,
Стыдно мне, что я в бога верил,
Грустно мне, что не верю теперь.
Откровенно сказать, я не помнил этих строк и не знал.
— Так что же он — верил или не верил? — спросил Иван Анатольевич. — Накрутил он тут и напутал много. Что, если разобраться? А? Попробуем?
Так зародилась книга «Есенин — есенинщина — религия».
Ушел я в эту работу с головою, целыми днями просиживал в Ленинской библиотеке и проработал там и прочувствовал все четыре тома первого полного собрания произведений Есенина с белоствольными березками на обложке и всю журнальную литературу о нем. И тут я понял, что дело не в одних березках, которые и поныне являются символом есенинской поэзии, и дело не в одной лирике. Конечно, душа народа может выбирать из всего поэтического потока, рождаемого творческими исканиями и метаниями художника, то, что созвучно ее теперешним понятиям и настроениям, но тогда встает вопрос о субъективности и объективности, — где одно и где другое? Душа народа, как и душа человека, являясь субъектом истории, может и должна изменяться с течением времени, с изменением обстоятельств материальной и духовной жизни, в то время как душа поэта, ушедшего в вечность, приобретает свою историческую законченность и, следовательно, объективность. Даже если сам поэт в ходе своего развития от чего-то откажется и признает это «недействительным». Что было, то было.
Так это и получилось с Есениным. В предисловии к одному из последних сборников он пишет:
«Самый щекотливый этап, — это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась в моих ранних произведениях. Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности. Я вовсе не религиозный человек и не мистик. А реалист».
Поэтому он убеждает читателя не усматривать в произведениях этого этапа какие-то «протухшие настроения» и относиться ко всем моим иисусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии».
То же самое сказано и в его автобиографии: