Попробуйте-ка отделить религиозный вопрос от всего творчества у Достоевского. Что останется от этого мирового гиганта, так как религия, именно как мироощущение и мироотношение, была тем центральным узлом, где сходились для него все острейшие проблемы современности?
Так же и Есенин. Художественное произведение, а тем более целый творческий период у настоящего, большого художника должны пронизываться единой руководящей, философской, я бы сказал, мыслью, единым настроением, системой образов, должны отражать в себе симпатии и антипатии, взгляды и настроения автора, его «приятия» и «неприятия» — одним словом, должны являться художественно цельным единством мировоззрения и мироощущения. Все это в его философской цельности или раздвоенности, в борьбе, сомнениях и колебаниях, а временами даже в полном хаосе мы и считаем творчески принадлежащим поэту.
Вот эта, лишенная упрощенчества, позиция и легла в основу той моей книги о Есенине, есенинщине и религии. Нет, не одна только лирика, клены и белые березы, не одни рязанские просторы составляют цельность и ценность поэзии Есенина. Это куда более сложный и, я бы сказал, трагедийный путь через крутые виражи и острейшие противоречия эпохи, в которой он прожил свою до обиды короткую, но такую звучную жизнь. И чувство Родины, основное в его творчестве, соответственно менялось и углублялось в разные периоды этой сложной жизни.
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Этот общий тон, созвучный Тютчеву («Эти бедные селенья»), Блоку («Россия, нищая Россия!»), являясь исходным в есенинском восприятии России, над которой слышится «трепет ангельских крыл», резко меняется, когда «задремавшая Русь» проснулась и «кроткая Родина» показала себя в огневом семнадцатом году.
Небо — как колокол,
Месяц-язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.
Революция принята сразу и без остатка, и уж коли так, —
Да здравствует революция
На земле и на небесах.
Но подлинная революция шла своими, земными путями, она разбила мистический ореол, которым окружили ее горячие головы, показав свое настоящее суровое лицо. И поэт задумался:
О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?
Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?
Возникают новые опасности — образ Америки с ее «чугунной радугой» и «шляпками гвоздиными» вместо звезд, «Железный гость», «Стальная конница», победившая живых коней. Одним словом — «Трубит, трубит погибельный рог».
И поэт перестает понимать:
С того и мучаюсь, что не пойму,
Куда несет нас рок событий.
Поэт совсем растерялся:
И я склонился над стаканом,