Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
Это положило начало тому, что в то время было названо «есенинщиной».
Но не век буре шуметь — пошумит и уляжется.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный проложенный путь.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране…
А в стране, тем временем, мужики сидят у съезжей избы и «свою обсуживают «жись», бывалый красноармеец «рассказывает важно о Буденном», а
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
И вот — трагедия отрыва от идущей мимо него жизни той самой Родины, которую он так любил и воспевал во всю силу своего искреннего и честного таланта.
В своей стране я словно иностранец.
В этом мире я только прохожий.
Разве не трагедия?
Поэт что-то хочет понять и осмыслить:
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Понюхаем премудрость
Скучных строк.
Но в эти усилия, в бодрую и радостную песнь современности все настойчивее врываются нотки тяжелых раздумий:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
В довершение всего развивается болезнь, художественно воплотившаяся в полумистическом образе «Черного человека» — «Я и разбитое зеркало».
Сердце, ты хоть бы заснуло.
Но сердце не спит, и поэт делает ряд жутких признаний:
Гори, звезда моя, не падай,
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.
Словом — «отговорила роща золотая».
Так раскрылся передо мною и смысл есенинских строк, с которых начался наш разговор с Иваном Анатольевичем, главным редактором журнала «Атеист».
Да! Лирика — это основа творчества Есенина, но лирика во всем ее трагедийном объеме, во всю глубину души, со всеми ее и сложностями, и тонкостями, и муками. Но всегда и во всем — всепобеждающая и завораживающая искренность.
Следующая тема была моя, собственная, которую я предложил тому же Ивану Анатольевичу, — «Достоевский и религия». Предложил я ее сам, по своей инициативе, потому что я еще с гимназических времен любил этого провидца человеческого духа, а Иван Анатольевич охотно утвердил эту мою заявку. Опять — целые дни, проведенные в библиотеке, опять — книги, журналы, воспоминания и даже собственноручные и тогда еще не опубликованные записи самого Достоевского с еще не разобранными до конца словами.
«Маша лежит на столе, увижусь ли с Машей?» — это запись в день смерти его первой жены.
Или в другой, не опубликованной еще тогда записной книжке периода работы над «Записками из подполья»:
«Социалисты хотят переродить человека, освободить его [здесь слово не разобрано] без бога и без семейства. Они заключают, что, изменив насильно экономический быт [его], цель достигнута. Но человек изменится не от внешних причин, а не иначе, как от переделки [это слово написано неразборчиво] нравственной».