И тот тоже удивился:
— Ты зачем сюда попал?
Объясняю, показываю им же подписанный пропуск.
— Ну хорошо! — решает он. — Будешь моим адъютантом.
А говорят, бога нет!
Но лучше бы я попал к черту, к дьяволу, чем к этому горбатому Квазимодо!
В избу, где обосновался штаб, одного за другим приводят крестьян, десять, может быть, двенадцать человек. Они становятся по стенкам, полукругом, безмолвно озираясь, не понимая, а может быть, уже понимая, зачем их привели и что их ждет. Затем перед ними, в центре, становится Резцов. Он в кожанке и кожаном картузе, глаза из-под очков светятся недобрым светом. Видя это, бородатый старик в латаном зипуне становится на колени, вслед за ним, один за другим, опускаются и остальные.
— Что? Знает кошка, чье мясо съела? — со зловещим спокойствием начинает Резцов. — Почуяли, сучьи дети?.. На кого руку подняли? На советскую власть руку подняли, гады? — Голос его повышался с каждым выкриком, и в нем стали прорываться визгливые ноты. — Так вот: на деревню налагается контрибуция. Тебе — мешок ржи, тебе — два мешка, тебе — три мешка овса, тебе — барана, тебе — поросенка, тебе…
— Смилуйся, сынок! — взмолился тот же стоящий на коленях старик в зипуне.
— Какой я тебе сынок? — взвизгнул Резцов и с размаху ударил его носком сапога, что в народе называется «аспитком», в подбородок.
Я видел, как старик, запрокинув голову, схватился за подбородок и как, какими глазами посмотрел на Резцова.
…Кто-то усомнится в этом. Нет! Это было!
В результате против штаба выстроился целый обоз со всеми этими мешками и барашками.
— Ты будешь начальником обоза, — неожиданно поворачивается ко мне Резцов. — Доставишь все это в Медынь, в штаб, ну ты знаешь — под каланчой, — и сдашь. Вот тебе рапорт. А это твоя гвардия, — показал он на вертевшихся тут же двух конников. — В твоем распоряжении. Трогай!
И мы тронули — я на первой подводе, за мной весь обоз и где-то сзади моя «гвардия». Была та же луна, и тот же снег, и те же поля и перелески, а вдали — черная, зубчатая стена леса. Россия! И среди всего этого — я, потрясенный тем, что видел, и тем, что слышал и пережил. И это тоже была Россия.
И теперь, когда я пишу эти строки, мне почему-то лезут в голову стихи не очень громкогласного, но хорошего, душевного нашего поэта Николая Старшинова:
Она меняется с годами
В своей державной высоте,
И мы гордимся всё упрямей:
«И Русь не та и мы не те!»
Но как бы это к неким срокам,
Достигнув новой высоты,
Не исказить нам ненароком
Ее прекрасные черты.
А то потом найдем кручину:
Ну хорошо ли, если мать
Уж так изменится, что сыну,