— Послушай! — встрепенулась вдруг моя Мария Никифоровна. — А ведь это самое, ну почти этими же словами говорил мне тогда Иван Федорович, когда мы с ним в Полотняный Завод ездили. Ты помнишь его?
Ну как же! Как не помнить! Да, да! Как не помнить этого умного и милого человека с детскими голубыми глазами, ставшего потом секретарем Медынского райкома партии! А вслед за ним как не вспомнить Окминского, и всю ту страшную осень восемнадцатого года, и Резцова, и отвислую губу тупого и плотоядного Перфильева, и низкую мразь Семисалиху, и наши разговоры, даже споры — так, пожалуй, и поныне не решенные споры, — как и почему уже тогда, с самого начала, к великому делу стала липнуть всякая грязь и мерзость?
И вдруг эта великолепная «Клятва»! Интересно, ох как интересно — где он, этот идеалист «хмурого», по выражению Алексея Толстого, восемнадцатого года, и что с ним?
Как далеко все это, как волнующе и далеко. Словно не было!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И Я В ЭТО ВЕРЮ
Повторяю: я не пишу и не собираюсь писать свою автобиографию во всей ее последовательности, полноте и пунктуальности. Для меня важны определенные этапы жизни, вернее, этапы развития духа — будь то месяц или десятилетие. Поэтому лето семнадцатого или осень восемнадцатого года по их внутреннему духовному содержанию для меня приравниваются к целому последующему десятилетию. Это было десятилетие закрепления и внутреннего освоения того внезапного поворота, который был вызван покушением на Ленина, с одной стороны, и постепенной подготовкой к осуществлению почти забытых, но, видимо, тлевших где-то в душе творческих планов — с другой.
Вот этому десятилетию и посвящена настоящая глава.
Итак, мы в Ореховне. Своим расположением она напомнила нашу милую Городню: такой же овраг, внизу — небольшая речушка, а за ней — густой лес. Вероятно, и он все с той же безошибочностью отвечал бы на вопрос: «Кто была первая дева?», но мне уже было не до этого.
Школа стояла на самом краю оврага, глядя на него своими широкими светлыми окнами. Это была типичная для своего земского времени школа, новая, добротно рубленная, с четырьмя классами и двумя хоть и не большими, но уютными, изолированными двухкомнатными квартирками для учителей. В одной из этих квартир жили тоже муж с женой, учителя, опытные и к тому же хорошие люди, помогавшие нам потом в наших первых жизненных шагах. В другой такой квартирке поселились мы, украсив ее белыми занавесочками и вышивочками из скудного «приданого», полученного моей Марией Никифоровной.
Это было время первых радостей, открытий и постижений, время закладывания тех первых зерен жизненного опыта, которые породили потом, теперь, через полсотни с лишним лет и — будем говорить честно — через ряд испытаний, как, вероятно, у всех, полновесные плоды зрелости и совместной жизненной мудрости. А тогда, на первых шагах жизни, все было ново и все необычно, начиная с приготовления обеда, не на электроплите и не на газу, как теперь, а в стародедовской русской печке. А это ведь целое вековое искусство, топить эту печку, чисто русское искусство, которое мы постепенно освоили потом при помощи нашей доброй соседки, а тогда свой первый обед мы совместно готовили четыре часа и сожгли при этом чуть ли не полсажени дров.