Вот как еще, оказывается, могут жить кошка с собакой!
Много позже я узнал об обстоятельствах дальнейшей жизни и гибели моего отца. Об этом написал мне из Калуги Царьков Николай Иванович, тогда подросток, потом машинист, водивший пассажирские поезда, а ныне инвалид второй группы.
«Мы с моим отцом и матерью проживали тогда в деревне Утешеве, — пишет он, — где перед войной вашим отцом Александром Филатычем был куплен дом, вернее, полдома. Вот с тех пор я помню вашего отца, потому что мне, когда отсутствовала Акулина, пришлось ухаживать за ним, утром помочь ему одеться, умыть, вернее, поддержать его возле умывальника, потому что ему трудно было это делать с одной рукой и одной ногой без посторонней помощи.
Потом нужно было поставить самовар и накрутить самокруток из табака для курения, после чего он садился пить чай, а после за чтение книг, которыми были заполнены все шкафы в его спальне.
Помню я рыжую собачку (забыл, как ее звали), верного друга Александра Филатыча. Когда он лежал, она всегда лежала с ним в постели у его ног, а когда вставал, она всюду следовала за ним, а если он сидел, она занимала место у его ног. Хорошая и верная была ему эта собачка, она приносила ему, видимо, не мало радости, и он разговаривал с ней, как с человеком.
Вообще у меня сохранилось до сих пор самое хорошее впечатление об Александре Филатыче. Он сыграл большую роль в формировании моего характера, в воспитании меня, научил любить природу и людей. Он много занимался мною, много рассказывал забавного, иногда читал вслух книги. Все это я помню.
А если описывать последние дни его жизни, то это будет все равно что посыпать солью на незажившую рану, хотя я все помню и сам непосредственно участвовал, когда его вытаскивали из горящего дома, зажженного фашистами. Вернее, он сам выполз в сени, но одежда на нем тлела, лицо и руки были обожжены. Одежду мы тушили снегом, а его отнесли в единственный оставшийся дом во всей деревне. Через два дня его отвезли в деревню Чукаево, где он и умер».
А я, к стыду своему, кроме мимолетных наездов и скудной, в меру своих возможностей, материальной поддержки, не принимал в этом почти никакого участия. Больше того — я считал это исторической закономерностью и неизбежностью, потому что «религия — это опиум народа». Так сказал Маркс. А Ленин перевел это на русский язык — «сивуха». Значит, так и должно быть.
А теперь — о том, что получилось у нас с отцом.
По сути дела это было растянувшееся на годы продолжение наших вечерних бесед у городенской лежанки, только еще более углубленных и обостренных. Письма-диспуты. Аргументация отца была все та же: что «человек греховен и слаб и, предоставленный самому себе, лишившись бога, превращается в зверя», и ограждают его от этого «великие заповеди, оставленные Христом», и «евангельская закваска, действующая в ходе нравственного прогресса».