Не могу не отдать справедливость ей и в том, что ее природный ум и характер и вынесенная из очень трудной и трудовой семьи хозяйственность помогли нам выдержать и громадные сложности той нашей жизни. Может быть, благодаря этому мы и прижились бы там среди сурового, не очень приветливого народа, если бы не одно трагическое обстоятельство — возвратный тиф, изнурительная и, кажется, начисто забытая теперь болезнь: приступ — короткая передышка и новый, еще более тяжелый приступ с высокой температурой, и так несколько раз. У меня их было пять, и этот последний едва не оказался для меня действительно последним. Среди общего забытья мне ясно помнится, когда, лежа в постели, я вроде как бы икал, настолько сильно икал, что стукался головой о стену. И среди этой икоты я вдруг увидел широко раскрытые от ужаса глаза моей Никифоровны, как она потом посадила, чуть не бросила прямо на пол бывшего у нее на руках ребенка и побежала к жившему неподалеку старику фельдшеру. «Да он у тебя кончается!» — «утешил» он ее и, прибежав вместе с нею, проделал очень простую на вид операцию: намочив холодной водой простыню, он обернул ею все мое тело. Я сразу же вспотел так, что насквозь промокла вся постель, и сразу все прошло, и икота, и температура — чуть ли не в последний момент был предотвращен паралич сердца.
Но, выходив меня, жена тоже тяжело заболела и сама, ее взяли в больницу, а в это время умер наш первый ребенок.
Мы остались одни, и вся наша «культурная миссия» и вообще жизнь в этом неуютном месте как-то поблекла. А к тому же, в связи с надвигающимся в стране голодом, учителей сняли с пайка.
Одним словом, мы решили уехать и после ряда жизненных переплетений, проектов и поисков оказались опять в родных краях — Никифоровна в Москве, а я в Медыни. И вот в наших семейных архивах мне попалось мое письмо тех дней, письмо жене, любопытное для той ступени моей жизни.
«Я в Калуге. По пути зашел в Городню навестить своих.
Боже мой! Какая же все-таки затхлая атмосфера у нас в доме.
Отец и Ирина очень не ладят, в чем, кажется, повинны оба — я, по крайней мере, не мог стать ни на ту, ни на другую сторону. Отец пьет, очень сильно пьет и пребывает в безделии, лежа на своем, как он говорит, «Синае», т. е. на печке, и услаждая себя разговорами — то защищает «живую церковь», то проклинает ее, то негодует на советскую власть за то, что она не привлекла «живые силы» страны, то ругает и хоронит эти «живые силы», т. е. интеллигенцию, в чем, кажется, совершенно прав.
Ирина рвется из дому, так как, по ее словам, отец мешает.