Деревня полтораста дворов. Но и она такая же мертвая, такая же безжизненная. Ни ребячьих криков, ни собачьего лая, ни баб у колодцев. Большинство изб заколочено — целые семьи или уехали, или вымерли. Но вот дверь не заперта. Входят. На кровати лежит мертвая мать, а рядом с ней ребенок сосет окоченевшую грудь. Больше никого. Дальше — мертвый отец и двое детей. Мертвый ребенок и обезумевшая мать. Царство мертвых.
И через весь этот ужас четыре женщины, четыре работницы несли коллективную волю московских пролетариев спасти эти тысячи людей, сохранить их для новой жизни, идеи которой горели и в этом страшном дыхании смерти».
Детей вывозили эшелонами из Чувашии, Татарии и других голодающих районов, и сами они бежали, кто как мог, наводняя Москву, превращаясь в беспризорных. И, как пункт первой помощи, как медсанбат в прифронтовой полосе, организуется Центральный детский приемник — Москва, Бакунинская, 81 — в бывшем женском монастыре «Покровская община», а в просторечии тот самый Покровский приемник, в который я и явился со своей путевкой от биржи труда.
Туда, в эти огромные, по-казарменному расположенные, квадратом, корпуса, вливались разные потоки разных человеческих несчастий — из вагонов, эшелонов, с вокзалов, из подвалов и котельных, из уличных асфальтовых котлов и отделений милиции. Кстати, по данным того же документа, за 1921—1922 годы по всей стране было изъято с улицы и так или иначе устроено семь с половиной миллионов беспризорных детей. Это был поистине фронт.
К нам приводили и к нам сами приходили ребята — кто в остатках домашнего тряпья, кто в дамских туфлях с отбитыми каблуками, кто в поповской шляпе или замызганном красноармейском шлеме, мы их одевали, обували, мы им давали постели с чистыми простынями и шерстяными одеялами, мы их лечили — от лишаев, от конъюнктивита, трахомы и многих других болезней — и, чему можно в этих условиях, учили. И изучали. У нас была специальная психологическая лаборатория, из которой вышел ряд известных впоследствии психологов, — мы составляли на детей характеристики, обсуждали их на педсоветах и направляли по детским домам.
В этом котле отражалась вся пестрая картина социальных противоречий и сдвигов, происходивших в стране.
В этом котле я варился семь лет — был воспитателем, заведующим отделением и заведующим приемником для особо трудных, здесь я познал и трудности так называемого трудного детства, и первые радости их преодоления. Все это очень пригодилось мне впоследствии.
…Проверещал милицейский свисток, и в быстром течении московской привокзальной улицы вдруг закружился небольшой людской водоворот. Дама в меховом манто, ученик с сумкой, замасленная молочница с бидоном за спиной — все, кому минуту назад было некогда, вдруг, забыв о делах, заглядывают через плечи других — что случилось?