Увидев меня, он снял очки и, точно вспоминая ту ночь над прудом, а может быть, какой-нибудь другой свой разговор с Есениным, сказал не то мне, не то самому себе:
Ничего! Я споткнулся о камень —
Это к завтраму все заживет…
Помолчал…
— А не зажило ведь… Вот беда… Не уберегли Сережу. Не зажило…
И мне показалось в тот день, что он не просто жалеет о смерти большого поэта, стихи которого так любил. Он считает и себя в какой-то мере ответственным за эту смерть.
А в дневник свой он записал:
«Большое и дорогое мы все потеряли. Такой это был органический, ароматный талант, этот Есенин, вся эта гамма его простых и мудрых стихов — нет ей равного в том, что у нас перед глазами».
Фурманов радовался каждому успеху советской литературы, взволнованно говорил об этом успехе и писал о нем.
Одобрительно отзывался он о творчестве Ларисы Рейснер, женщины-комиссара. Весь облик этой отважной и обаятельной женщины очень привлекал Фурманова.
С интересом прочитал он первые рассказы Лидии Сейфуллиной, которые сразу обратили на себя внимание и писателей и читателей.
С особым доброжелательным вниманием относился Фурманов к Бабелю. Книги его перечитывал не раз. Творческая направленность Фурманова была иной, чем у Бабеля, и со многим у Бабеля он не соглашался, но он всегда хотел овладеть секретами бабелевского мастерства. При встрече с земляком Бабеля Семеном Кирсановым он долго расспрашивал его 0 Бабеле, требовал каких-то очень конкретных деталей жизни и творчества полюбившегося ему писателя.
Вспоминаются строчки из стихотворения Кирсанова, посвященного этой встрече:
…не будем даром
зубрить сабель,
неважно, в Лефе ли Вы,
в ВАППе ль,
меня интересует
Бабель,
ваш знаменитый одессит.
Он долго ль фабулу
вынашивал,
писал ли он
сначала начерно,
и уж потом
переиначивал,
слова расцвечивая
в лоск?
А может, просто
шпарил набело,
когда мозги
сжимала фабула?
В чем,
черт возьми,
загадка Бабеля?..
Орешек
крепонек зело?..
Потом Фурманов познакомился с самим Бабелем и подружился с ним.
С первой встречи они стали испытывать симпатию друг к другу. Бабель стал часто бывать у Фурманова. Разговоры и споры продолжались иногда всю ночь.
Бабель очень высоко оценивал «Чапаева», но нелицеприятно излагал Фурманову и свои резкие критические замечания.
— Это золотые россыпи, — говорил он, — «Чапаев» у меня настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было. И нет. Я сознаюсь откровенно — выхватываю, черпаю из вашего «Чапаева» самым безжалостным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное… У вас не хватило терпения поработать, и это заметно на книге — многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо… Вам надо медленней работать. И потом… еще одно запомните: не объясняйте! Пожалуйста, не надо никаких объяснений — покажите, а там читатель сам разберется. Но книга ваша исключительная. Я по ней учусь непрестанно.