Бабель не раз рассказывал Фурманову о своих творческих планах, о своем замысле написать большую книгу «Чека».
Интересные разговоры велись между ними о поисках новой формы.
Бабель говорил о своих творческих муках: старая форма не удовлетворяет, а новая не удается.
— Пишу-пишу, рву-рву… Беда, просто измучился. Так это я работаю, много читаю… В Госкино, на фабрике много занят (он написал сценарий. — А. И.), словом, не кисель… общественный работник, ха-ха!.. Но мучительно дается мне этот перелом. Думаю — бросить все, на Тибет куда-нибудь уехать или красноармейцем в полк, писарем ли в контору. Оторваться надо бы…
Фурманов очень умел располагать к откровенности, умел успокаивать. Ему верили, чувствовали, что он ничего не говорит попусту, на ветер.
Он находил нужные, успокаивающие — без сладенького утешения — и бодрящие слова и для Бабеля. Сознавал это сам. Записал как-то в свой дневник.
«Я чувствую, как благотворно успокаивающе, бодряща действуют на него мои спокойные слова. Он любит приходить, говорить со мной. Мне любо с ним говорить — парень занятный».
И это писал Фурманов в горячие августовские дни 1925 года, дни напряженной борьбы, дни, когда сам он волновался, нервничал, ожесточенно отбивался от противников.
Кстати говоря, Бабель тоже принимал участие в борьбе за Фурманова. Он ожесточенно спорил со всеми теми, кто считал творчество Фурманова «нехудожественным», только «мемуарным».
Это глубокое понимание Бабелем, большим мастером прозы, истинной художественности фурмановского «Чапаева» весьма показательно.
Однажды мне пришлось присутствовать при их разговоре. Незадолго до этого я написал в журнале «Книгоноша» небольшую рецензию на рассказы Бабеля и спутал имя Бабеля, — расшифровывая инициал «И.», назвал его Иваном. Дмитрий Андреевич познакомил нас. И мы долго посмеивались над моим промахом. Фурманов смеялся, как всегда, раскатисто, заразительно. Бабель короткими залпами. В тот день Бабель говорил Фурманову о планах своего романа «Чека».
Я не помню точных его слов. Но Митяй, как всегда, записал их в своем дневнике.
— Не знаю, — говорил Бабель, — справлюсь ли, очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну…. ну, просто святые люди… И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь!..
И опять разговор зашел о «Чапаеве», о сочетании реального, исторической действительности с художественным вымыслом и обобщением, о разнице между «Чапаевым» и «Конармией».