- Может быть... Может быть, и двенадцать... Но где именно жил, представляю смутно.
- В этом вот доме! - горячо сказала Таня. - А по этой тропинке ходили к морю купаться...
- После тифа у меня стала очень плохая память.
- А-а!.. У вас был тиф!
- Да... Был сыпной, был брюшной... и даже возвратный.
- Это во время гражданской войны?
- Да, конечно... И в результате у меня очень ослабла память.
- Ну, тогда... тогда я уже не знаю как, - задумалась Таня. - И этого нельзя вылечить?
- А у моего товарища одного, - не отвечая, продолжал он, - тоже после тифа случилось что-то совсем из ряду вон выходящее: он позабыл все слова! То есть он их так путал, что невозможно было понять... Того лечили, - не помню, кажется года два или три его лечили...
- И все-таки вылечили?
- Да-а, он потом даже во втуз поступил и окончил... Теперь инженером где-то... Я его упустил из виду.
- Так что вы совсем, совсем не помните, как тут жила одна учительница... из города Кирсанова... и у нее была девочка лет трех?.. - с безнадежностью, почти не глядя на него, запинаясь, спрашивала Таня.
Он посмотрел на нее очень внимательно, потом перевел глаза на небольшой домик, на белых коз и низенького человека с газетой и сказал, наконец, с усилием:
- Может быть... может быть, я и припомню.
- Вы припомните! - вдруг уверенно тряхнула головой Таня. - Нужно, чтобы на вас что-нибудь такое сильное впечатление произвело, правда? И тогда вы сразу припомните!
- Сильное впечатление? - и он опять улыбнулся мельком, так что широкий и раздвоенный на конце нос его не успел даже изменить формы.
- Да!.. Пойдемте теперь... совсем в другое место.
- Куда же еще? А кто же хотел сидеть на скамейке? - взял было он ее за руку.
- Туда пойдем, где вас целый день ждут сегодня! - сказала Таня, отнимая руку.
- Это и будет сильное впечатление? - спросил он чуть насмешливо.
- Это и будет сильное впечатление! - повторила она очень серьезно и пошла вперед. А когда они дошли до спускающейся тропинки, она крикнула вдруг звонко:
- Догоняйте!
Конечно, он догнал ее в несколько прыжков, но она, увернувшись от его рук, опять кинулась бежать вниз. Теперь ей хотелось только одного - как можно скорее, пока не стало смеркаться, привести Даутова к матери. Она знала, что сумерки слишком зеленят, слишком искажают, слишком старят лица, и ей не хотелось, чтобы мать показалась Даутову старухой, в которой совсем уж не мог бы он узнать ту, прежнюю Серафиму Петровну. У нее была какая-то неясная ей самой, но очень острая боль за мать, которая почему-то много ожидает от свидания с Даутовым, в то время как он какой-то самый обыкновенный.