* * *
…На книгу в руках Шарлотты упал яркий луч солнца, и монахи, ангелы и восседающий в центре композиции Христос-судия ожили. Она очнулась: какой красивый зимний день, столько снега, это редкость в Хау-орте. Надо одеться и пойти погулять с отцом, он вот уже три часа сидит не разгибаясь за письменным столом.
– Шарлотта, не вздумай звать отца выйти из дома! – Эмили, которая помогала пастору в его кабинете, специально вышла, плотно притворив за собой дверь.
– Почему? Такая прекрасная погода. Иди и ты с нами.
– Он не выходит, когда снег. Белое слепит глаза, и он тогда совсем ничего не видит. Только ты не замечаешь его катаракту. Он уже потерял половину зрения. Нужна операция, но он отказывается.
“Мое зрение слабеет – если я буду много писать, то могу ослепнуть. Это страшно – вы же понимаете, без этого что я буду делать? – я хотела бы написать книгу и посвятить ее своему учителю литературы…” – читаем мы в первом же дошедшем до нас письме мисс Бронте Константину Эже от 24 июля 1844 года. Через два года пастору Бронте сделают в Манчестере операцию по удалению катаракты, старшая дочь будет сопровождать его. Но Константину она писала тогда только о себе и о своих страхах. Шарлотта действительно страдала от близорукости, но это был меньший из ее недугов. Она просто хотела, чтобы он пожалел ее, она так хотела простого человеческого чувства с его стороны – хотя бы обеспокоенности! Она пыталась и не могла писать, хотя именно это могло помочь ей хоть отчасти, и убеждала себя, что не может взять в руки карандаш из-за страха слепоты. В одном из писем она сравнит некогда любимый отчий дом с могильной плитой, которая придавила ее и не отпускает. Какие ученики: все школы мира она отдала бы сейчас за одно-единственное его письмо!
Сначала Шарлотта писала Эже каждые две недели, подробно рассказывая о жизни в пасторской семье и своих планах. Через несколько месяцев – уже раз в полгода: таково было требование адресата. Последнее дошедшее до нас письмо датировано 18 ноября 1845 года, оно такое горько-страстное и откровенное, что действительно, возможно, последнее, – значит, целых два года Шарлотта пребывала в горячке и тоске бесплодного ожидания, переживала крах всех своих надежд! Единственное, что она пытается писать в это время, – это стихотворения и поэмы о запретной любви, в том числе адюльтере. Значит, надежды были? И у кого из тех, кто любит по-настоящему, их нет?
Сначала она уговаривала себя, что он очень занят и поэтому не отвечает. Идут экзамены. Потом – что болен. И наконец – что ему запрещает писать мадам. Конечно, кто же еще? Шарлотта лихорадочно вспоминала все: ее лживую любезность, вкрадчивые, тихие интонации, зоркий, все подмечающий взгляд из-под широких полей шляпы – о, как красиво она завязывала поверх шляпы ленты, Шарлотта так не умеет! Как-то уже в Хауорте она попыталась перед зеркалом соорудить нечто подобное – и поняла, что выглядит нелепо. Даже сон не приносил ей облегчения. Однажды под утро она закричала от ужаса: ей приснилось, что она душит Зоэ подушкой, а Константин молча стоит рядом и улыбается.