События внешнего мира редко волновали наш дом. XIX век заканчивался спокойным десятилетием. Я запомнил только, как [однажды] вечером, когда мы сидели за столом, пришел Долинский и долго о чем-то шептался с мамой. Папа был в Петербурге. На следующее утро мама мне сказала: «Царь умер». Детвора собралась на площади у тысячелетнего дерева, откуда хорошо видна ялтинская бухта. Там появилось много необычных судов. Среди них белый броненосец «Синоп», на котором увезли тело умершего царя.
Прошел год, была коронация. В саду перед училищем — иллюминация и фейерверк. Через несколько дней пронеслось непонятное мне слово «Ходынка», которое произносилось шепотом. Все это я помню очень смутно. Лучше всего мне запомнилось то, что в день коронации я впервые в жизни лег в 10 часов. Это был уже серьезный шаг навстречу моей взрослости.
Главными событиями жизни нашего дома в моем детском сознании остались праздники, как церковные, так и семейные. Эти праздники не наступали внезапно. Их ждали, к ним готовились. Так повторялось из года в год, и в этом я ощущал ритм времени, те же безусловные законы, как и в жизни природы. Настанет день, подуют теплые ветры, и быстро в балках исчезнут остатки снегов. И там, на горах, не будет больше белых пятен. Еще говорливее сделаются потоки, несущиеся с гор вниз, к морю. Появятся белые чистые и нежные подснежники с их тонким ароматом, а вслед за ними и темные фиалки с их чудесным крепким запахом. Они растут не на грядках, как цветы парка, а растут вольно, где хотят — среди камней, увитых плющом, под кипарисами. Так же неизбежно придет и Пасха. Постились у нас недолго, всего лишь несколько дней Страстной недели. Но перед праздником все обновлялось в доме, как и в самой природе. Радость очищения, обновления — радость праздника. Я еще не говел и не знал тогда полноты радости. Но причащение оставляло уже и тогда в душе глубокий след. Я помню светлое и строгое выражение отца, когда он подводил меня к причастию. Священные хлеб и вино, чаша в руках священника, походившего на иконописное изображение Христа, — все это наполняло душу трепетом приобщения к чему-то бесконечно великому. На заутреню меня не брали. Праздник начинался для меня лишь утром при веселых перезвонах колоколов. Пасхальный стол с белой пасхой, куличами и бабами, с агнцем, державшим знамя, зеленая горка с цветными яйцами, белые и синие гиацинты — все это уже было не просто праздничным столом. Все это имело касательство к таинству жизни и смерти.
В этом и было отличие годового круга природы от годового круга церкви. Все, что касалось религии, хотя и было также связано со временем, но эта связь уже выходила за пределы времени, в ней было уже касание вечности. И когда для меня наступил религиозный кризис в 14—15 лет, я очень мучительно переживал переоценку тех ценностей, которые, казалось, были незыблемы в душе. И чем глубже и крепче я пережил их в доме моего детства под влиянием моих родителей, тем более тягостен был кризис и тем радостнее возвращение.