И вдруг оказалось, что его сила ничуть не меньше, потому что Великая Женственность ничто в отсутствии Великой Мужественности. Мужчины бессильны перед женщинами, а женщины – перед мужчинами, но ни те, ни эти не могут быть счастливы без своих половин.
"Только вместе!" – сталь загремела о сталь, когда Елизавета бросилась в объятья Людо, но через несколько минут в покои ворвались поднятые окриками Ирины Большой служанки, и их с Людвигом растащили в стороны, словно рвущихся в смертельную схватку берсерков, и начали поспешно раздевать.
– Быстрее! – требовала Елизавета, выглядывая из-под локтя служанки и пытаясь рассмотреть там, по ту сторону кровати, Людо, которого крутили и вертели ее могучие телохранители. – Ну, что вы копошитесь! Скорей! Да, режь ты эти ремни, дура! Не жалей!
А между тем, кто-то разводил уже по новой огонь в камине, а кто-то другой – много кто, судя по суете – вносил жаровни с полыхающими темным огнем углями, накрывал стол, зажигал свечи.
– Сейчас же убрать! – закричала Елизавета, увидев эти свечи.
– Что?! – откликнулась откуда-то из-за спины Лена Монк.
– Свечи! – объяснила Елизавета.
– Ох, ты ж! – охнула Лена, но Ирина уже отдавала приказы.
– Вынесите, к чертовой матери, эти свечи! – От ее громового голоса вздрогнуло, как показалось Елизавете, даже пламя в камине. – Мане, Квиг, Магнус! Несите факелы! Факелы сюда[91]!
А потом суета вдруг прекратилась, и они остались вдвоем. Трещал в камине огонь, и рубиновое жаркое марево плыло над жаровнями. Пахло древесной смолой, сосновой хвоей, огнем и вином. Но Елизавета знала наверняка – жарко ей не от огня и вина. Это любовь и страсть, желание и нежность заставляли ее кровь кипеть, и все истории будущего, какие создавало сейчас ее воображение, были такого сорта, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать, потому что ни один цензурный комитет такого не пропустит, и уж, тем более, для детей.
– Ну, вот это и есть мое красное платье... – сказала она, вспыхивая под взглядом Людо.
– Ты прекрасна!
– Да, я такая... – Но договорить он ей не позволил. Поцелуй снова закрыл ей рот, лишив дыхания и речи, но оно того стоило. Страсть Людо оказалась под стать ее собственному безумию, и то, что происходило с ними потом – с ним и с ней, с их телами и с их душами – было настолько велико, что не вмещалось в сознании, и было принципиально непостижимо. Обрушилось на них, словно шквал. Смело, закрутило и унесло в неведомые дали, в те райские края, над которыми не властны время, пространство и прочие законы природы, но откуда, рано или поздно, приходится возвращаться в вещный мир, к делам и заботам иного сорта, к злобе дня, к категорическим императивам обстоятельств и событий...