Увидев Людвига, сидевшая среди подушек женщина с золотисто-русой косой, уложенной на голове в виде короны, отпустила край узорного покрывала, который удерживала под несколько тяжеловесным, но приятного рисунка подбородком, и упавшая ткань открыла перед князем Кагеном ее впечатляющую наготу.
– Итак?! – спросил он, не получив ответа на предыдущий вопрос.
Женщина молчала, глядя на Людо янтарного – с красноватым оттенком – цвета глазами, но не звать же, в самом деле, по такому глупому поводу ночную стражу?! Ведь она здесь не затем, чтобы убить его, иначе бы ее здесь просто не было…
"Не было…"
Мысль эта кажется Людвигу более чем основательной. У дамы должны были иметься не только причины находиться здесь в столь поздний час, но и средства для достижения своей цели.
– У моей матери, кажется, была сестра… – говорит он, словно бы размышляя вслух, но правда – вся правда – заключается в том, что ему трудно думать сейчас, и дышать невмоготу, и не отвести глаз от вызывающе полной и белой женской груди.
– А у моей тети – сын… – У нее приятный голос, но необычный, не высокий и не низкий, а такой, какой мог бы быть у крупной кошки, научись та вдруг говорить по-человечески.
– Ты умеешь мяукать? – спрашивает Людо, чувствуя, как испарина выступает на лбу и висках.
– Как вы узнали, ваша светлость?! – Всплескивает женщина руками, изображая удивление, граничащее с потрясением. Однако главным следствием ее пантомимы оказывается волна – медленное и плавное движение полных грудей, – и от этого фантастического зрелища у Людвига Кагена окончательно пресекается дыхание.
– Что?! – вот тут ее поднимает с постели уже не притворство, а самый настоящий испуг.
По-видимому, оседающий на пол Людо выглядит не лучшим образом, но видит весь этот ужас одна только Мара – сейчас Людо вспомнил, наконец, как ее зовут – а вот он, даже теряя сознание, едва ли не умирая, видит перед собой белое обильное тело, настолько гладкое и желанное, насколько он даже представить себе прежде не мог. И последнее, что захватывает взгляд Людо Кагена перед тем, как тьма беспамятства уносит его прочь из этого места и этого времени, это пышный венерин треугольник, заросший золотым мягким, вьющимся волосом…
– Значит, мне все-таки придется воевать с ним самому, – сегодня император не притворялся, он действительно чувствовал себя отвратительно, хотя погода стояла ясная, небо было безоблачным, и даже в сумрачных анфиладах дворца пропала вдруг та знобкая сырость, что поселилась в нем, казалось, навсегда.
– Полагаю, – осторожно высказал свое мнение кардинал Ратцингер. – Полагаю, вам этого не избежать.