К слову сказать, при большевиках Маршалк недолго продержался в уголовном розыске. Его сын служил у Корнилова, так что уже в 1918 году Карл Петрович сдал все полномочия и уехал сначала в Латвию, потом на Украину, а потом, кажется, и вовсе в Германию. Сбитнев, может, тоже бы куда уехал, вот только не было у него сына-контрика и никто его за границей не ждал. После отъезда Маршалка на должность главы московского угро был назначен героический матрос-балтиец Александр Трепалов, и стало совсем тошно.
Нет, Трепалов не хуже был любого сознательного пролетария, а может, и лучше даже. Но старые работники сыска привыкли к немного другой манере говорить, думать и действовать и хочешь не хочешь тосковали по старым временам.
Сбитнев такими глупостями не занимался, понимая, что он теперь в уголовке не так преступников ловит, как просто пересиживает тяжелые времена. Конечно, ВЧК могла взять за жабры кого угодно, хоть и сотрудника МУРа, но все же для этого требовались какие-никакие поводы. А таких поводов Сбитнев старался не давать.
Но, как всем известно, судьба не зря зовется индейкой – она имеет индейский, то есть вероломный характер и вовсе не требует никаких поводов, чтобы явить себя во всей красе. Вот и сегодня – не к добру, совсем не к добру заболел живот Ивана Андреевича, он как бы почувствовал, что ему, то есть животу этому, приходит окончательный и бесповоротный конец. Правда, вместо конца явились два гостя, чрезвычайно развязных и наглых, таких даже в Одессе на Привозе не каждый день отыщешь.
Случилось это вот как.
Часов около двенадцати в дверь неожиданно постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошли два весьма примечательных субъекта. Первый, высокий и тощий, держал в глазу монокль, был одет в очень приличные серые брюки, белую нечистую блузу, а на голове его залихватски, как бескозырка, сидело серое кэпи. В целом же во всем облике первого визитера отражалось что-то до невозможности жульническое. Второй, впрочем, был немногим лучше. Толстенький, невысокий, одетый в потасканный концертный фрак, он делал пальцами неясные движения – то ли играл на воображаемом тромбоне, то ли собирался кого-то задушить.
Сказать, что Иван Андреевич удивился таким гостям, значит не сказать ничего. Ранее подобных субъектов ему доставляли только в наручниках, а теперь, извольте поглядеть, приходят сами.
– Что вам уго… – начал было Сбитнев и сбился. Ритуал у большевиков был обычно простой, пролетарский и формы вежливости самые минимальные, примерно такие, какими обмениваются между собой собаки на улице. Понятно, что, работая в большевистском заведении, Сбитнев пользовался большевистскими же манерами, а все старое и церемонное старался изжить, вырвать из себя с корнем. Поэтому он и сбился сейчас, и судорожно пытался сказать что-то более ясное, пролетарское. Конечно, буквально пролетарские слова произносить было нельзя – за такое могли и штрафом ударить, но в общем и целом в разговоре требовалась ясность, а не старорежимные поклоны и прискоки.