Для полноты счастья только поноса и не хватало, тем временем думал про себя Иван Андреевич. Впрочем, на этот счет зарекаться не приходилось, потому что живот болел не просто так и не сам по себе, а как-то уж слишком многообещающе: раз примерно в три минуты там что-то екало и взмывало, а потом еще и обрушивалось вниз с удвоенной силой. При этом все попытки сходить в туалет заканчивались крахом и конфузом, то есть организм категорически отказывался идти по большой нужде, как, впрочем, и по малой.
Конечно, по-хорошему следовало бы отправиться к врачу и с милицейской прямотой пожаловаться на безобразное поведение организма. Но о каких, скажите, врачах может идти речь, если в столице до сих пор не изжиты воровство и бандитизм, и каждый день здесь в ужасных количествах грабят и даже убивают? При том, что убивают не только в разбойных целях, но и на бытовой почве. При этом бытовые убийства совершают не закоренелые преступники, а рядовые сознательные пролетарии. И убивают они, как правило, не каких-то там эксплуататоров, а таких же точно пролетариев, чистых, как слеза ребенка, а в лучшем случае – крестьян, приехавших в столицу спасаться от голода. Почему, вы спросите, происходит такое, прямо скажем, безобразие и вандализм? Очень просто: пролетарии, почуяв, что настала их власть, совершенно перестали стесняться в своих порывах и начали делать то, к чему у них всегда лежала душа и что им не разрешали раньше Уголовное уложение Российской империи и десять заповедей Моисеевых – особенно же за номерами шесть, семь и восемь.
Поймав себя на такой контрреволюционной мысли, Сбитнев содрогнулся и запретил себе думать дальше в эту сторону. Иван Андреевич был человек опытный и здравый и понимал, что мысли такие могут считаться подсудными даже при только что начавшемся нэпе, а при военном коммунизме за них вообще можно было схлопотать пулю в лоб. Да, как ни грустно, Сбитнев не любил пролетариев – ни сознательных, ни бессознательных, ни любых других. Долгий опыт – а он начинал служить в уголовном сыске еще до Кровавого воскресенья – говорил ему, что в большинстве своем преступники вербуются вовсе не из высшего общества, не из всех этих графов и князей, а как раз из тех, ради кого все революции и делались, то есть из самых низменных сословий. Эту мысль, впрочем, он тоже запретил себе думать.
– Эге, – сказал тут себе Иван Андреевич, – так ведь и вовсе не останется мыслей, которые можно думать. И в голове образуется полная пустота.
С другой стороны, разве не для этого все революции и делаются – то есть для того, чтобы желудки граждан были полными, а головы пустыми? Так, во всяком случае, говорил в узком кругу преданных людей бывший их начальник, глава московской уголовки Карл Петрович Маршалк. Правда, говорил он это только до Октябрьского переворота, потому что потом говорить такое сделалось крайне опасно. Когда пришедшие к власти большевики стали шлепать контриков всего только за длинные языки, все быстро поняли, что можно говорить, а что нельзя.