>17. В этих речах избирателю, тем не менее, нравится то, что его заверяют, будто он живёт богато. Он любит так думать.
Государственной тайной становятся не только лекарственные препараты, но и еда. Одним из сильнейших доводов классов собственников против демократии в те времена, когда они их ещё только формулировали, не без оснований опасаясь того, что для них значила бы подлинная демократия, было указание на полную неосведомлённость большинства людей, надёжное и нерушимое препятствие к тому, чтобы те сами управляли своими делами. Сегодня они чувствуют себя вполне уверенно благодаря недавно открытым вакцинам от демократии или, скорее, от того малого её остатка, который они нам якобы гарантируют: потому что для людей сегодня содержимое их тарелок настолько же неведомо, как и тайны экономики, расчётные характеристики стратегических вооружений и тонкости «общественного выбора», который им подсовывают, чтобы заставить взяться за старое и начать сначала.
Когда секретность доходит до содержимого тарелок, конечно, не надо думать, будто никто ничего не знает. Но эксперты в условиях спектакля не должны разглашать такую опасную правду. Они умолкают. Каждый находит в этом свой интерес. А простым, отдельным людям, которые уже не могут полагаться ни на вкус, ни на собственный опыт, приходится полагаться на общественно организованный обман. Профсоюз мог бы всё рассказать? Он не может говорить того, что сочли бы безответственным и революционным. Профсоюз в принципе защищает интересы наёмных рабочих лишь внутри системы найма. Он, например, защищал «их кусок мяса». Но это был абстрактный кусок мяса (сегодня профсоюз защищает нечто ещё более абстрактное – «их труд», или скорее не защищает). Когда настоящее мясо почти исчезло, эти специалисты и не заметили пропажи, по крайней мере официально. Потому что бифштекс, сделанный из настоящего, то есть выращенного без химии мяса по‑прежнему подпольно существует, но его цена очевидным образом возросла, и даже простое указание на его наличие существенно пошатнуло бы столпы «социального партнёрства». А прекрасно осведомлённая об этом западная номенклатура втридорога покупает себе здоровые продукты.
Мы помним, сколько было народных возмущений накануне революции 1789 года после довольно умеренных попыток что‑то подмешивать в хлеб, и как много дерзких экспериментаторов оказывались на фонаре прежде, чем успевали объяснить мотивы собственных действий, наверняка весомые. В те времена и в течение всего XIX века подделкой, носившей маргинальный и кустарный характер, занимались только розничные торговцы: она ещё не вышла на уровень непосредственных производителей продовольствия, что она сделала благодаря современной промышленности, начиная с войны 1914 года, подарившей миру эрзац. Но всегда она вызывала при этом справедливый гнев. Другие времена, другие нравы, или, лучше сказать, та выгода, которую классовому обществу приносит его зрелищное хозяйство (оборудование и обслуживающий его персонал), с лихвой окупает неизбежные расходы на то, чтобы снабдить эрзац его необходимым дополнением, промывкой мозгов. Итак, почти десять лет назад хлеб исчез во Франции и практически повсюду был заменён псевдохлебом (не хлебопекарная мука, химические разрыхлители, электрические печи), это ужасное событие не то что не вызвало никакого протестного движения в защиту хлеба, как это было недавно с так называемыми «свободными» школами