Власть выдаёт им исключительно фальшивые паспорта; заставляет их предъявлять пропуск, указывает им место на производстве (где многие из них, очевидно, перерабатывают); и в некотором смысле подписывает их зарплатную ведомость. Стоит признать всю серьёзность позиции Шалтая-Болтая из произведения Кэрролла, когда он говорит об употреблении слов: «Вопрос в том, кто из нас хозяин. Вот в чём вопрос!»>1 И дальше он, этакий социальный патерналист, отмечает, что платит двойную ставку тем словам, которые использует часто. Вспомним также явление словесной непокорности: как слова сбегают, оказывают открытое сопротивление, что проявилось во всей новой литературе (от Бодлера до дадаистов и Джойса) как симптом революционного кризиса единства общества.
То, к чему отсылает управляемый властью язык, никогда не совпадает с подлинным жизненным опытом. В этом и коренится возможность всеохватного протеста. Неразбериха в регламентации языка уже достигла такого уровня, что предписываемые государством средства общения не могут утаить свою лживую и надувательскую сущность. Напрасно зарождающаяся власть кибернетики силится загнать язык под контроль своих машин, так, чтобы впредь всё общение сводилось лишь к передаче информации. Даже на её территории видно сопротивление, и мы вправе считать электронную музыку попыткой – разумеется, неоднозначной и ограниченной, – переворота властных отношений и подчинения машин нуждам языка. Но сопротивление куда глобальнее, куда радикальнее. Оно отвергает всякую одностороннюю «коммуникацию», хоть в классическом искусстве, хоть в современном информационизме. Оно призывает к общению, разрушающему любую обособленную власть. Там, где есть общение, нет государства.
Власть живёт краденым. Она ничего не создаёт, только рекуперирует. Если бы власть создавала значение слов, то не было бы поэзии, одна полезная «информация». Мы никогда не смогли бы протестовать в языке, любое неповиновение стало бы внешним к нему, чисто леттристским. Однако что такое поэзия, как не революционный акт языка, неотделимый сам по себе от революционных событий мировой истории или личной истории человека?
Власть завладела языком аналогично тому, как прежде завладела целостностью мира. Только утратив всякую непосредственную связь с этой целостностью, язык может стать основой для информации. Информация – это поэзия власти (антипоэзия охранителей порядка), это растиражированная фальсификация того, что есть на самом деле. Поэзию же, напротив, следует понимать как непосредственное общение в действительности и реальное изменение этой действительности. Она есть освобождённый язык, язык, вновь обретающий своё изобилие, и, разрывая оковы знака, разом возвращающий себе слова, музыку, крики, движения, живопись, математику, факты. Поэзия относится, таким образом, к сфере наивысшего изобилия, которое в условиях текущей общественно-экономической формации позволяет проживать и