– писал он, –
profondément farce; il faut seulement lire, pour s’en convaincre, l’introduction qui en est le résumé; il у а, pour quequun qui voudrait faire des charges au theatre dans le gout aristophanesque, sur les théories sociales, des californies de rires[116][117].
Действительность столь сурова, что не выносит идеала, даже когда идеализируют её саму. А XIX век не только возвёл в героический ранг любое отрицание героизма, поставив во главу угла идею позитивного, но снова принудил героическое к позорной капитуляции перед жестокой реальностью. Флобер обронил как-то весьма характерную фразу: On me croit épris du réel, tandis que je l’exёcre; саr c’est en haine du réalisme que j’ai entrepris се roman[118][119].
Те поколения, наши непосредственные предшественники, заняли роковую позицию. Уже в «Дон Кихоте» стрелка поэтических весов склонилась в сторону грусти, чтобы так и не выправиться до сих пор. Тот век, наш отец, черпал извращённое наслаждение в пессимизме, он погрузился в него, он испил свою чашу до дна, он потряс мир так, что рухнуло всё хоть сколько-нибудь возвышавшееся над общим уровнем. Из всего XIX столетия до нас долетает словно один порыв злобы.
За короткий срок естественные науки, основанные на детерминизме, завоевали сферу биологии. Дарвин приходит к выводу, что ему удалось подчинить живое – нашу последнюю надежду – физической необходимости. Жизнь сводится только к материи, физиология – к механике.
Организм, считавшийся независимым единством, способным самостоятельно действовать, погружён отныне в физическую среду, словно фигура, вытканная на ковре. Уже не он движется, а среда в нём. Наши действия не выходят за рамки реакций. Нет свободы, оригинальности. Жить – значит приспосабливаться, приспосабливаться – значит позволять материальному окружению проникать в нас, вытесняя из нас нас самих. Приспособление – капитуляция и покорность. Дарвин сметает героев с лица земли.
Пришла пора экспериментального романа, roman expérimental. Золя учится поэзии не у Гомера или Шекспира, а у Клода Бернара[120]. Нам всё время пытаются говорить о человеке. Но поскольку теперь человек не субъект своих поступков, он движим средой, в которой живёт, – роман призван давать представление среды. Среда – единственный герой.
Поговаривают, что нужно воспроизводить «обстановку». Искусство подчиняется жёсткому порядку – правдоподобию. Но разве трагедия не имеет своего внутреннего, независимого правдоподобия? Разве нет эстетической vero[121] – прекрасного? Видимо, нет, поскольку, согласно позитивизму, прекрасное – только правдоподобное, а истинное – только физика. Роман стремится к физиологии.