- Очень хорошо, Алексей Фомич! - просияла Надя. - Я очень рада, что вам хоть этим приставом пригодилась! Я его показывала вот Нюре, и она, представьте, вдруг говорит мне: "Я его помню, это наш, и, кажется, фамилия его Дерябин..." Вот подите же! Она его помнила, а у меня такое отвращение всегда было к этим полицейским, что я на них на всех старалась не обращать никакого внимания, значит и на этого тоже.
- А между тем не видеть его в Симферополе вы не могли, - заметил Сыромолотов, - и где-то в темных закоулках памяти у вас он остался, а иначе вы бы на него и здесь не обратили внимания... Но дело вот в чем, Надя: Дерябина вы мне покажете завтра?
- Если он будет там, где я его видела, Алексей Фомич. Он не всегда бывает... Он вообще ведь не дежурит, а только проверяет дежурных полицейских около Зимнего дворца.
- Он, мне говорили, довольно важная теперь птица, - сказал Сыромолотов и вдруг задумался: - Дерябин... гм... Откуда могла такая фамилия взяться?.. Позвольте-ка, кажется, деряба - это большой серый дрозд. Да, конечно. Есть серый дрозд - певчий, а этот, деряба, только ягоды всякие в лесу жрет летом, а зимой - рябину... А пристав этот, конечно, понимает толк и в рябиновке, как и во всякой другой наливке...
Говоря это, Сыромолотов засунул книжечку Бебеля в боковой карман своего пиджака, и Надя видела это и ничего ему не сказала, только переглянулась с Нюрой.
После этого Алексей Фомич недолго еще оставался у сестер Невредимовых. Он сказал на прощанье Наде:
- Я очень рад, что вас отыскал, и рад еще больше оттого, что у вас прелестная сестра. И подумайте только над этим: ока-за-лось, что для того, чтобы ее увидеть, я должен был приехать из Симферополя, где она жила рядом со мною, вот сюда, в Петербург! А вы еще недоумеваете, как это да по какому случаю я вдруг очутился здесь... Участь художников всегда была загадочной для умных людей разных других полезных профессий... А вы меня когда-нибудь видели, Нюра?
- Ну, разумеется! И сколько раз видела на улице! И у нас в гимназии говорили, что вы ходите "мертвым шагом", - выпалила Нюра и сконфузилась под негодующим взглядом Нади, но Алексей Фомич спросил с большим любопытством:
- А это что же собственно значит, "мертвый шаг"?
- Ну, вообще, значит, медленно очень, - объяснила Надя.
- Вот видите, как: мертвым шагом, если очень медленно! Это - прекрасно, послушайте, Нюра! Медленный шаг, конечно, никуда не годится, и вот война...
Алексей Фомич несколько мгновений смотрел на Надю, потом вдруг добавил:
- Это значит в общем, что живопись шествует вперед шагом мертвецов, то есть не движется с места со времен, скажем, эпохи Ренессанса, а война?.. Война, конечно, движется семимильными шагами. Летать научились люди для чего же еще, как не для войны? Может быть, за время этой войны изобретет человечество еще очень многое - мысль под пушками работает молниеносно, лихорадочно... Изобретет и... зачем собственно? - В интересах будущей войны, конечно. Так от войны к войне скачками, бросками стремится к чему же человечество? К будущему обществу, когда не будет никаких войн? К "мертвому шагу"? И вот тогда-то именно и можно будет, значит, заниматься живописью на полной свободе? И на все эти вопросы я хотел бы найти ответ! Буду все-таки ежедневно читать эту книжицу на сон грядущий.