Кузнец хлопнул себя по лбу.
— Ах ты, горе мое! Как же это я, такой мудрец и хитрец, не додумался? Правду говорят, век живи — век учись. Побоялся, что риза моя не понравится хлопцам. Они любят кузнеца и рыболова… Ладно, Владимир Иванович, попробую начать переговоры. О результатах сразу же уведомлю.
Когда обсудили подпольные дела, кузнец предложил:
— Давай споем, Владимир Иванович.
— Что вы! — комиссар растерялся от такого неожиданного предложения. — Услышат, что подумают? В таких условиях. Да еще под праздник.
— А мы так, чтоб никто не слышал. — Он подвинулся к стене и, не ожидая согласия, тихо запел:
За Сібіром сонце сходить…
Хлопці, не зівайте…
Лялькевич не выдержал, подтянул:
Ви на мене, Кармелюка,
Всю надію майте!
Так, вполголоса, пропели два куплета. Алексей Софронович вздохнул и похвалил:
— Добре, сынку! Эх, рвануть бы нам с тобой в полный голос! — И, наклонившись к Лялькевичу, запел еще тише, без слов, «Священную войну».
Сашу будто током ударило — всколыхнулся, дрогнул каждый нерв.
Эту песню она впервые услышала несколько дней назад: здесь же, в этом закутке, в такой же вечерний час, так же почти шепотом Лялькевич обучал Даника. И вот уже поет кузнец. Нет, он не один! Поет комиссар — Саша слышит его голос. И сама она тоже поет, суровая мелодия звучит в душе, заполняет все ее существо. Она подошла к поющим, заслонила их от окна. Но песня смолкла. Алексей Софронович гневно прошептал:
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,—
и соскочил с лежанки.
— Пора мне. Хлопцы ждут. Как бы они там не отчебучили чего-нибудь без меня.
— Хлопцев берегите, Алексей Софронович, — с отцовской заботой сказал Лялькевич.
Однажды Даник и Тишка взволнованные вбежали в горницу. Даник тащил приятеля за руку. Тот не очень упирался. Маленький, в расстегнутом кожушке, в больших стоптанных валенках, Тишка выглядел каким-то странным, встопорщенным. Лялькевич и Саша встревожились. Ребята никогда не врывались в хату вдвоем, они редко ходили вместе, чтоб не выставлять напоказ свою дружбу.
Ребята остановились у порога. Даник, запыхавшийся, красный, бросил быстрый взгляд, нет ли посторонних в доме, и сразу же обратился к Лялькевичу:
— Товарищ комиссар! Скажите вы ему… Вот еще дурак!
Тишка стоял бледный, посиневшие губы передергивались, словно от боли, а глаза горели таким гневом, что Саше стало страшно.
— Все равно я застрелю этого гада! Все равно я убью его!.. Все равно, — прошептал он, сжимая кулаки.
— Эх ты, подпольщик!.. — прикрикнул Даник.
Лялькевич понял, что случилось что-то очень серьезное, и показал рукой на угол за печью, который стал местом подпольных переговоров.