И рассказывает, рассказывает Заграва, как при первом же выстреле свалился в ров, сбитый с ног упавшим товарищем, как, дождавшись ночи, выбрался из-под груды трупов, как потом блуждал по лесам, пока добрался до Киева. И удивляется сам себе: почему это вдруг на него нахлынуло такое непреоборимое желание, даже не желание — потребность высказать людям свою боль? И слушатели дивятся: никак не узнают в этом измученном, опаленном жизненными грозами парне недавнего весельчака и балагура Заграву. Но в то же время чувствуют, что именно эти горькие исповеди как-то сразу сроднили их, сделали ближе и роднее друг другу.
Только Ксендз, как и прежде, оставался в стороне от этого братства. Когда Василь окончил свою исповедь, все, не сговариваясь, обернулись к Сосновскому в надежде, что и он расскажет о себе. И… ужаснулись: Ксендз, опершись плечом об узел, полулежал, безвольно откинув голову. Восковое лицо, крепко сжатые веки, а главное — на тонких губах не змеится ехидная усмешечка.
Клава — к нему. Схватила за руку, считает пульс. И только тогда Ксендз открыл глаза.
— Что с вами? Вам дурно? — тревожилась Клава.
Вместо ответа — знакомая усмешечка. Правда, не та ненавистная всем саркастическая усмешечка, а скорее плохо скрытое проявление горечи.
— Может, спирту глоточек?
— Растроган вашим вниманием, но спирт мне ни к чему, — через силу стал подниматься Ксендз.
Он явно стеснялся своей слабости, опустил голову и медленно побрел в чащу, подальше от друзей.
— Почему он нас сторонится? — неизвестно к кому обратилась Клава. — Что за человек этот Сосновский?
— Не трогайте его. Ему тоже несладко, — сказал Артем хмуро.
— А что с ним стряслось?
— Об этом поведает когда-нибудь он сам. Могу одно сказать: горя он хлебнул немало.
И никнут, опускаются головы от скорбных воспоминаний, и кружит печаль над тихой опушкой.
Но вот где-то совсем поблизости затрещал сушняк под чьими-то поспешными шагами. Внезапная тревога перечеркивает огненным пером воспоминания, руки привычно тянутся к оружию. Через минуту из кустов, как из пламени, вырывается Сосновский. Всегда спокойный, уравновешенный, даже равнодушный, он сейчас чем-то взволнован.
— Что случилось, Витольд Станиславович?
— Там немец… Убитый… — почти прошептал Ксендз.
Комиссар вскочил на ноги:
— Покажите!
Все двинулись за Ксендзом. И в какой-нибудь полусотне шагов увидели в мелком окопчике мертвого фашиста. Разутый, без оружия, без шинели, он лежал, уткнувшись лбом в землю. А поодаль валялась его растоптанная фуражка.
— Чиновный фриц был, царство ему небесное, — как всегда, первым заговорил Заграва. И, заметив на плечах мертвеца блестящие погоны и знаки различия на рукаве, добавил: — В гауптштурмфюрерах ходил. Эсэсовец!