На их стук из дома глухо раздалось:
— Кто еще там?
— Да это я, Митько. Разве не узнаете?
— Ого, да я вижу, вас шестеро.
— Все свои… Отворяйте.
Женщина отворила. Без особой радости, правда, но открыла.
— Что скажете, полуночники?
— А что говорят поздние гости, когда на дворе ненастье? — взял на себя переговоры Артем. — Не пустите ли погреться?
— Что с вами поделаешь, коль вошли. Грейтесь, — и принялась занавешивать на ощупь окна.
Зажгла каганец. Партизаны увидели, что и в доме достаток не меньший, чем во дворе. Пузатый сундук, обитый железом, гора подушек чуть не под самый потолок на широченной деревянной кровати, поставец трещит от посуды, на стенах иконы с позолотой. И в каждом пробудилось любопытство: кто же она, эта дебелая и еще довольно красивая молодица? А полнотелая хозяйка сложила на груди крепкие загорелые руки и стала исподлобья бесцеремонно разглядывать промокших, усталых гостей.
— Скажите, вы тоже… партизаны? — не скрывая разочарования, спросила она.
— Что, не похожи? — не удержалась Клава.
Хозяйка неопределенно пожала плечами:
— Гм… Не мне судить, но вот хлопцев батька Калашника за версту видать, кто они такие. При оружии, все, как один, здоровы, так и ржут… И по ночам делом настоящим заняты, не ищут теплого угла.
— Это про какого же батька Калашника речь? — удивился Артем.
Она всплеснула руками и осуждающе покачала головой:
— И они еще себя партизанами величают… Да батька Калашника вокруг и старый и малый знает!
«Значит, Одарчук уже успел перекрестить себя в Калашника. Ну и позер!»
С Ефремом Одарчуком Артем познакомился недавно, хотя еще задолго до войны наслышался о его чудачествах. Говорили тогда о нем как о неисправимом задире, анархисте, который ни с кем не считается. Несмотря на свои годы, он был холостяком, ни на одной работе долго не удерживался, ни надлежащего образования, ни определенной специальности не имел и не очень стремился учиться. Единственным, к чему у него лежала душа, было военное дело. Но то ли из-за плохого здоровья, то ли по какой другой причине Ефрема еще в двадцатые годы по чистой демобилизовали из армии. Этим разговорам Артем и верил и не верил. И лишь недавно, уже в подполье, сам убедился, какой это странный, чудаковатый человек.
Безрассудно храбрый, по-юношески горячий и несдержанный, Одарчук в первые же месяцы оккупации Киева сгруппировал вокруг себя отчаянных парней и на свой страх и риск подносил фашистам такие пилюли, от которых те долго не могли опомниться. А когда подпольный горком установил с его группой связь, сразу же поручил ей одно из самых сложных и важных заданий — добывать на периферии и доставлять в город для семей подпольщиков харчи. И Одарчук исправно поставлял продукты, хотя эта деятельность приносила ему явно мало удовольствия. Весной он самовольно со своими дружками записался в школу железнодорожной охраны и через две недели взорвал ее со всеми потрохами. Конечно, после всего этого Одарчуку оставаться в городе, было небезопасно, и Петрович поручил ему вывести группу в лесничество на Дымерщине. Но относительно того, чтобы называть Ефрема батьком Калашником… «Хотя от него можно и не такого ждать. Но уж если ему это прозвище так нравится, пусть покрасуется».