Изо всех сил он грохнул ведром об пол и с пистолетом в руке подскочил к окну. Но Иннокентия уже и след простыл. Только возле свежей могилы цепенела печальная толпа крестьян да похаживали у подвод молчаливые партизаны. Как быть?
Не чуя под собой земли, Ефрем бурей ворвался в коридор. Каратели, видно, заподозрили неладное, тревожно засопели, зашевелились, втягивая головы в плечи. Какое-то мгновение он вне себя таращился на их спины, а потом, разъяренный, подскочил к Заграве, вырвал у него из рук автомат и дал очередь по сгорбленным спинам.
Крики, предсмертные хрипы…
К школе бросились партизаны.
— Что ты натворил? Что ты натворил? — вскричал Артем, увидев кучу окровавленных тел в коридоре. И медленно стал подступать к Одарчуку. Лицо окаменело, в глазах студеный металлический блеск.
Ефрему почему-то подумалось, что комиссар умышленно все так подстроил, чтобы на глазах у всего отряда унизить его, Ефрема, убрать с дороги. Неспроста же именно его послал в эту душегубку. Точно знал, кто вожак банды, и послал… Невыносимая обида, перемешанная со злостью, пронзила сердце.
— Их нужно было судить! По всей строгости закона! — донесся до сознания Ефрема откуда-то издалека голос комиссара.
— Плевать на законы! Для меня существует один закон: бей гада, где только встретишь. Мы с ними нюни, а они — через окно и драла…
— Что? Сбежал? — заволновались партизаны.
— От меня еще никто не убегал! Орлята, по коням! — И Ефрем выскочил на улицу.
Четверо хлопцев бросились за ним вслед.
— Вернись! Приказываю всем вернуться! — крикнул комиссар вдогонку.
В ответ донеслось:
— Приказывать будешь потом! А пока он не успел далеко уйти… я должен его поймать. Живым или мертвым!.. Ждите нас за селом, на опушке. Мы скоро…
— Что, не видно Одарчука? — в который уже раз приходит на опушку Артем.
Но все время ответ один и тот же:
— Не видно, комиссар.
— А из селян тоже никого?
— Никого.
С минуту Артем переминается с ноги на ногу под приземистым дубом, будто пытается втоптать в землю вместе с окурком свои невеселые думы, потом спускается на дно неглубокого, устланного золотистой хвоей оврага, умащивается рядом с Загравой и прикипает усталыми глазами к косогору на противоположной стороне. Там среди садов под прямыми лучами солнца греют трухлявые соломенные крыши белоликие хатки Миколаевщины. На улицах, во дворах — ни души. Словно предчувствуя беду, село притаилось, совсем обезлюдело. Лишь над школьным пепелищем, этим недавним полицейским логовом, подожженным Данилом Ляшенко перед уходом отряда в леса, легкий ветерок все еще расчесывает рыжеватые космы дыма.