— Все не то, — брюзгливо отозвался Дух. — Ты не говоришь о главном.
Лопец неожиданно оказался заключен в клетку с прочными прутьями, и хотя он знал, видел, понимал, что решетка вовсе не металлическая, а сделана из его же, Лопеца, покаянных мыслей, она не становилась из-за этого ни менее прочной, ни более гибкой. Он не пытался выйти наружу, да снаружи и не было ничего — равнина, желтовато-сизая, гладкая как лысый череп.
Ему хотелось женщину, и с этим желанием он неожиданно для себя прибыл на Саграбал — в самый центр нового поселения.
— Его увидел Ричард, — пояснила Людмиле Джоанна, — когда Лопец пристал к девушке…
Испанец протянул руки вперед и неожиданно упал на колени, подумав: «Я воскрес!»
— Может быть, есть и другие воскресшие? — спросила Людмила. — А мы просто еще не знаем об этом?
— Мы не задавались подобным вопросом, — сказала Джоанна. — Было достаточно забот с приемом прибывающих с Земли.
Ричард, слышавший каждое слово, вмешался:
— Осмотримся, дамы? Думаю, проблема решится просто.
Она действительно решилась просто, но кто знал это — тогда?
* * *
В измерении, которое И. Д. К. назвал измерением совести, Муса чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение, совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.
Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению — от высокого уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе были неведомы, он лежал — так ему казалось — на зыбкой волне, и мысль его колебалась от «я отвечаю за все» к стандартному «да провалитесь вы, и пусть мне будет хорошо».
Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное четвертым измерением — временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во времени — чуть больше, но по всем четырем координатам относительная погрешность не превысила трех-четырех процентов, вполне допустимая погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента…
Было жарко — гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит суть предназначения человека. Так примерно думал Муса — он был уверен, что попал в Иудею времен Второго храма.
Какой-то город (неужели Иерусалим?) был виден в северной стороне, и Муса побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских гор оказалась похожая на Араву пустыня.
Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к городским постройкам — ближе всего к нему оказалась длинная и высокая стена какого-то сооружения, в стене была открыта дверь, куда Муса и вошел, чтобы хоть немного побыть в тени. В ту же секунду ему захотелось выскочить обратно: лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и заунывного пения. Однако человек, выводивший невыносимо нудные рулады, увидел пришельца, Муса замешкался (по правде говоря, он испугался, потому что в руке у мужчины был большой острый нож) и, не сумев совладать с мгновенным столбняком, оказался вовлеченным в события, к которым вовсе не считал себя подготовленным.