Пилат, кряхтя, поднялся с ложа и будто только теперь увидел, что еврей по-прежнему стоит перед ним.
— Ну, — буркнул он. — Я был прав? Ты сказал людям все, что мог, и теперь, чтобы они это запомнили, нужно, чтобы я помог тебе уйти… Ох-хо-хо. А что я могу? Послать тебя на крест? Нужно мне это?
Он стоял теперь перед Хаимом — глаза в глаза.
— Как, ты сказал, тебя зовут? — спросил Пилат.
— Иешуа, господин. Иешуа из Назарета, сын Марии и Иосифа.
— Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да?
Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал:
— Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать — это дело Синедриона. Если хотят — пусть побьют его камнями.
Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест…
Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам. Дух — слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей.
Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса — это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в пространстве-времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает интуиция, пусть воспользуются знанием.
Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться — не просто в мир, но в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-Ганим.
Хаиму стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал, что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, но холод шел изнутри, будто где-то в области сердца открылся колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела.
Смерть.
Только ли?
Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее составляющими:
— Ха… где… отзо…
— Отец мой небесный, — шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии, и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев.