, «Пешеход» и «Казино». И во
всех сонетах 1912 г. так или иначе драматизируется мандельштамовское «преодолевание» символистского наследия.
Ключевой образ, объясняющий связь между портретом больного в четверостишиях стихотворения «Пусть в душной комнате…» и сценой, разыгрываемой в терцетах, — это «гигантские шаги», аттракцион, представляющий собой «устройство для катания по кругу в виде столба с вертушкой наверху, к которой прикреплены длинные веревки с петлей на конце»[271]; «держась за них, играющие с разбега кружатся вокруг столба»[272]. Вероятно, под впечатлением от бьющих часов нашему больному герою и приходят на ум детали сцены, разыгрываемой в трехстишиях, которые изображают видения, выступающие из туманной памяти в расширенном виде. Стоит вообразить детей, прыгающих вокруг ярмарочного столба, и две последние строфы уже нетрудно расшифровать. Но при этом необычный синтаксис первой строфы предполагает тождественность «гигантских шагов» и бьющих часов. Существуют два уровня, на которых возможно подобное сравнение.
С одной стороны, циферблат с его вращающимися стрелками может напомнить указанное сооружение с веревками (стрелки часов), но без петель[273]. Как, однако, указал Георгий Левинтон, эта визуальная ассоциация довольно абсурдна: стрелки часов не вращаются зримо; веревки «гигантских шагов», вращаясь, не подымаются до горизонтального положения; если петли убраны, никто не вращается, а значит, веревки, если они отделены от петель и вообще присутствуют, висят вертикально[274]. И все же, несмотря на затруднения в визуальном плане, скорость вращения или угол канатов по отношению к столбу, сам этот факт кругового движения — «спицами» вокруг оси — делает подобную ассоциацию возможной. Как мы увидим далее, для Мандельштама такое круговое движение влечет за собой важные философские ассоциации. С другой стороны, нужно учитывать возможность, что «гигантские шаги» эквивалентны часам не (или не только) в смысле визуального подобия циферблату и концептуального сходства с вращающимися стрелками, но и как звуковое эхо бьющих часов[275]. Конечно, это подразумевает весьма иной род «гигантских шагов», т. е. не в идиоматическом смысле, затронутом выше. Можно предположить, что эта последняя ассоциация могла подчас приходить первой даже читателю-современнику, учитывая почти абсурдно сложный образ часов как детской дворовой игры и довольно зловещее нагромождение гигантских шагов, бьющих часов, пробуждающихся видений и петель.
Мандельштам говорит о больном и его детских воспоминаниях, кажется, с легкой иронией. На уровне буквального смысла в этих стихах нет ничего, что доказывало бы читателю, будто герой смертельно болен. Михаил Гаспаров в строке «Сжимает свой платок, как талисман крылатый» видит носовой платок «с выбивающимися концами», который всегда держит наготове чахоточный; но, прочтенная в иной тональности, эта строка может также описывать стиснувшего платок бедолагу, страдающего сильной простудой. Серая вата и кислота могут звучать как указание на что-то более серьезное, но — для современника Мандельштама — не должны: как отмечает Гаспаров, вата и склянки с серной кислотой ставились между двойных рам, чтобы зимой не замерзали стекла