- Из Донецкого бассейна, конечно.
- Вот видите! Оттуда его надо привезти в Петроград по железным дорогам, а для паровозов тоже надобен уголь!
- А как же иначе! - согласился он.
- А те, кому уголь приходится добывать, убиваются на фронте. Спрашивается: откуда же возьмется уголь?
- Введено военное положение, - сказал Жемарин вместо ответа.
- Может быть, кричали и чтобы переговоры о мире начать? - спросила Наталья Львовна.
- Ну уж, это ведь дело правительства, а не...
- А не тех, кого убивают? Так вы хотите сказать? У меня отец убит на войне. И мать моя умерла недавно!.. А муж, может быть, тоже убит, только до меня это пока еще не дошло, так как не офицер он, а то, что называется "нижний чин"!
Все это Наталья Львовна выговорила без передышки и пошла, едва кивнув головой Жемарину. Она пошла к газетному киоску и, не отходя от него, пробежала две столичные газеты и розовый листок телеграмм.
- Усмирят или нет? - спросила она газетчика, и тот поглядел на нее исподлобья, погладил лохматые рыжие с проседью усы и ответил с большой серьезностью:
- Их как мурашей там!
- Кого "их"? - не поняла Наталья Львовна.
- Рабочего сословия - вот кого!.. Как мурашей, говорю! А нешто мурашей всех передавишь?
- Так что, вы думаете, победят рабочие?
Газетчик присмотрелся к ней, хотя почти каждый день ее видел, и ответил многозначительно:
- Всего можно сказать по настоящему времени.
И Наталья Львовна отошла от него почему-то радостно встревоженная.
- Ну, в Петрограде что-то такое затеялось! - обратилась она к Пелагее прямо с прихода.
- Заверюха, что ль? - насторожилась Пелагея.
- Какая "заварюха"?
- А вот какая в японскую войну была?
- Заварюха так заварюха... Однако там войска много... Посмотрим, как дальше пойдет эта заварюха. Завтра не прозевай, телеграмму купи. Или лучше я сама пойду: я сказала газетчику, чтобы для меня одну спрятал, никому другому не продавал. Авось не забудет.
В газетах, которые купила и принесла домой Наталья Львовна, о "заварюхе" ничего не говорилось, но никогда с таким вниманием не читала она газет, стараясь выяснить, что могло привести к "беспорядкам", начавшимся неожиданно. Она чувствовала, что в жизнь ее, как и всех кругом, вошло вдруг что-то очень большое, чего задавить, усмирить, уничтожить нельзя, и с вечера долго не могла заснуть.
И это не война где-то там, в Галиции, или в каких-то Августовских лесах, или в болотах Восточной Пруссии, - это - в своей столице, которую совсем недавно, в силу ярко вспыхнувшего патриотизма, назвали наконец по-русски Петро-град, а то двести лет с лишком называлась она то Санкт-Питербурх, то Санкт-Петербург, то короче - Петербург. Теперь в этом русском уже городе заговорили наконец по-русски: "Хлеба!.. Хлеба!.. Хлеба!.." Во множестве вышли с фабрик женщины, которым нечего есть самим, у которых голодают дети. Как же воевать дальше, если нечего есть даже в столице? И почему об этом не подумали раньше, когда начинали войну, что солдаты не пашут, не сеют, а только едят готовое, и кто же теперь пашет и сеет и убирает хлеб по деревням? Старики, женщины, ребята? Прежде они помогали, но "кормильцами" семей их никто не называл, кормильцы эти теперь там, на фронте, где и ее муж, полковой каптенармус Федор Макухин, хотя и старший унтер-офицер, с тремя басонами на погонах, но все же "нижний чин", которому говорят "ты" все офицеры.