— Сегодня хоронят, а я тут сижу. А больше у меня нет никого… Только она.
«Пацан, — подумал Жарников. — Ребенок».
Воронистый вытер лицо салфеткой; курил, глубоко затягиваясь, уставясь взглядом за окно, на вокзальную площадь, небритые щеки нервно подергивались, волосы спутанно падали на лоб; он заговорил, ни к кому не обращаясь:
— Она была такой женщиной… Никто никогда этого не поймет… И без меня. Это ведь подумать страшно — без меня… хоронить.
Жарников смотрел на его неопрятное лицо, подумал: «Только мне этого не хватало… Чужих бед мне еще не хватало. Ах ты, черт побери, нанесло так нанесло».
— Проклятая погода! — сердито сказал Танцырев. — Это же надо — такое бессилие человека. Не землетрясение, не обвалы — дождик, просто дождик, и мы сидим, как цуцики. От простого дождя судьбы ломаются. А говорим: всемогущи.
Сказал он это желчно, нехорошо, Жарникову стало от этих слов еще хуже, будто и впрямь в кафе к их столику нанесло моросящего дождя, нудного, беспросветного, и, пытаясь избавиться от такого ощущения, Жарников отчетливо понял, что ему нужно сейчас же предпринять: скорее к телефону, звонить Спешневу; поднимет его с постели, да Игорю не привыкать, зато хоть Жарников соприкоснется с заводскими делами и узнает, как там да что, и, если надо, отдаст распоряжения, это уж — дело, а не ненавистное ожидание. Он поманил официантку, сунул ей деньги, встал, наткнулся взглядом на понурую фигуру Воронистого, сердитое лицо Танцырева, испытал мимолетную неловкость, — мол, не очень-то хорошо покидать их сейчас, — но тут же уверенно решил: «Там дела поважней».
Он вышел из кафе, пересек площадь и оказался в огромном помещении вокзала. Люди сидели в креслах, на полу, на ступенях лестниц. Жарников двигался по узким проходам, пробиваясь к почте.
Навалившись спинами на объемистые рюкзаки, полулежали расслабленно ребята в зеленых формах студенческих стройотрядов, с нашивками на рукавах; бородатый парень лениво дергал струны гитары, остальные подпевали — ни мотива песни, ни слов разобрать было нельзя, песня чем-то напоминала рокот трактора; женщина кормила ребенка грудью, хорошо одетая женщина, с модной прической — светлые волосы собраны башенкой, кормила у всех на глазах, даже не прикрывая ладонью белой груди; морячок сидел в тельняшке, что-то пришивая к робе; девочка читала и ела яблоко, — Жарников шел мимо всего этого и не видел лиц людей, только руки, бороды, глаза, слышал смех, обрывки песен и слов и думал: сколько же здесь собралось разного народу, и все без дела, только ждут. «Потеря времени — потеря человеческой энергии» — любимые слова Спешнева. Чемоданы, мешки, сумочки, рюкзаки; молодые, обремененные брюшком, дети, старики — большой перекресток; так бывало, он помнит с мальчишеских лет, на узловых станциях после войны, когда шли поезда безо всяких расписаний, только одеты были люди по-другому. Ожидание, ожидание, — как и где может настигнуть оно человека?