Он проснулся ночью, около двух часов, подошел к окну, в него задувал теплый ветер, густо пахнущий морем, гавань лежала в огнях, справа они собирались в охапки, а дальше расползались по воде, как большие фосфоресцирующие рыбы, равномерный шум портовых работ долетал в комнату. «Позвоню-ка маме», — подумал Андрей, прикинул время: в Ленинграде только начинался вечер. Он подошел к телефону, не успел докурить сигареты, как дали Ленинград.
— Мама!
И тут же услышал ее:
— Ты что же не спишь?
— Захотел узнать, как ты там живешь.
— Я живу нормально, а вот у тебя… Что у тебя не ладится?
— Пустяки. Не могу войти в роль. — Он кричал об этом в трубку весело, и ему действительно было весело, и хорошо, как всегда, когда он с ней разговаривал по телефону из других городов.
— Ну, если для тебя это пустяки, тогда все в порядке.
И были еще слова о погоде, о здоровье, о письмах, которые пришли на его имя, и когда он повесил трубку, то ложиться не стал, сел на подоконник, вспомнил стихи, любимые стихи матери, стал читать негромко, наслаждаясь их суровой музыкой:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
Тут, будто это было на съемочной площадке, кто-то рядом произнес: «Стоп!» — и потянуло шепотом из темного угла: «Убив, убил себя». В мысли этой не было ассоциаций с лермонтовскими строками, а может быть, все-таки были незримые, подспудные связи но Андрей еще не успел их осмыслить, только ощутил: вот оно, где-то здесь и лежит главное, что пытался он отыскать, и, сразу забыв о стихах, вслух вскричал:
— Убив, убил себя!
Он засуетился от нетерпения: надо пробовать, быстрее надо пробовать. Бегло взглянул на часы — половина пятого, вскочил с подоконника, стал делать зарядку, потом побежал под душ, пустил сильную холодную струю; когда стал бриться, замер перед зеркалом: «А ну-ка, как же это будет…»
Было, наверное, около шести, когда он позвонил режиссеру, трубку долго не снимали, потом хмуро проворчали:
— Слушаю.
— Старина, это я, Андрей. Я готов!
— Ты что кричишь?
Андрей представил тяжелое, оплывшее лицо режиссера, смятое после сна, рассмеялся.
— Хватит спать. Открывай двери. Через три минуты буду в номере.
— Сумасшедший! У меня выезд на сопку. График из-за тебя ломать?
— Я ведь тебя люблю, Саша.
— Подхалим… Подожди, дай сообразить. За окном солнце?
— Оно!
— Сейчас из-за тебя, психа, всех будить придется.
Часам к одиннадцати на съемочной площадке все было готово. И они начали:
…он шел в замызганном бушлате по самой кромке пирса, тихая пологая волна мягко ударяла о бетон, он остановился, щурясь от лучей солнца, сплюнул остаток сигареты в волну и осмотрел гавань с такой брезгливостью, словно перед ним расстилалось не залитое солнцем пространство, веселое и слепящее, а выжженная, бесплодная земля, и с отвращением отвернулся;