— Ты говори: в чем там дело?
— Труба-то у них на самотеке, Михаил Степанович. От озера под уклон идет, потому и давление сильное. И задвижка есть. Она у старой домны. Копать надо. Часа полтора провозимся.
— Вы шебаршитесь, а у котлована как?
— Насосы пока справляются, на пределе держим.
— Ну, действуй. Через час доложишь, все равно спать не буду. Слышишь?
— Сделаем! — крикнул Спешнев и повесил трубку.
Жарников постоял у телефона, он хорошо представил, как в заводском дворе идет авральная работа; на котлован, наверное, кинули пожарную команду, гудят насосы, гонят мутную, желтую воду к озеру; Спешнев вызвал бригаду землекопов, а может быть, подогнали экскаватор к домне, грунт там тяжелый, сбитый плотно, да, кажется, еще сверху шлаку насыпано, как же Спешнев думает, что за полтора часа справится?.. Только бы вода не ринулась в цех…
В комнате за шкафами заворочалась старуха дежурная, Жарников вышел в коридор, дверь на улицу была распахнута, слышно, как за крыльцом плещется дождь, но прохлады не было, в открытую дверь тёк парной воздух, смешивался с духотой коридора. В темноте шла своя жизнь: в комнатах храпели, бормотали, постанывали, а где-то совсем близко, за углом в коридоре, не спали, — может быть, мучила бессонница, а может, успели отоспаться днем и сейчас негромко разговаривали.
Возле бака с кипяченой водой стоял стул. Жарников сел, прислушался к тому, что говорил за углом хриплый немолодой голос, прерываемый негромким кашлем курильщика.
— …И получила тут баба письмо, что мужик ее в госпитале от тяжких ран в сибирском городе Тюмени помер, там же на погосте захоронен, поставлена ему на могилу звезда. Отплакала свое, сколько положено, и стала в дорогу собираться, в Сибирь. Баба молодая, с лица заметная, на что наши бабы под Козловом статью известны, а она все равно в отличье. Два вернувшихся солдата по ней сохли. А между прочим на мужской пол в те времена спрос не такой, как нынче, был. Тогда мужик имел превосходящий во всем перевес. Вот она и говорит: «Поеду в Тюмень-город на погляденье, где муж зарыт, могилу приберу, отплачу в свой черед, а потом уж сызнова жизнь зачинать буду». Стали собирать ее по дворам, кто мучицы две горсти, кто сухариков, где богаче — сальца кусок, — лишнего во дворах тогда не ищи, по весне на крапиве и коре перебивались. И отправили бабу в дальнюю дорогу…
Жарников слушал этот неспешный рассказ, и потянуло от него полузабытым запахом детства; сколько наслышался он таких историй, когда мальчишкой сидел на узлах в вокзальной тесноте, набитой согнанным с родных мест народцем в крутой военный год, и потом, у барака, когда вечерами, выпив по маленькой, толковали на шлаковой завалинке мужики, пахло печеной картошкой, стираным бельем и угольным дымком — это и был запах его детства, запах уральских рабочих бараков. Рассказчик, откашлявшись, — он был опытным повествователем, знал, где нужно сделать паузу, — продолжал: