Чемоданы были полные. Вытряхнув их содержимое на ковер, я сообразила, что их привезли с мыса Кадэ. В двух лежали вещи Мики, которые Жанна мне не показывала. Они остались в этой комнате, видимо, потому, что Жанне не хватило мужества войти в спальню покойной. Или без всякой на то причины.
В третьем чемодане одежды почти не было, только письма и бумаги, принадлежащие До. Слишком мало для полного собрания, но я подумала, что уцелевшее при пожаре, скорее всего, вернули семье Лои.
Я распутала бечевку, которой была перевязана пачка писем. Это были послания крестной Мидоля (так она подписывалась), адресованные, как я сначала решила, Ми, потому что они начинались словами: «Моя дорогая» или «Carina»[4], или «Моя малышка». Я стала читать их и обнаружила, что, хотя в них много говорилось о Ми, адресованы они До. Возможно, у меня сместились представления об орфографии, но мне показалось, что письма пестрят ошибками. Однако это не мешало им быть очень нежными, а то, что я прочла между строк, вновь заставило меня похолодеть.
Прежде чем продолжить осмотр, я поискала телефонный аппарат. Он стоял в спальне Ми. Я набрала номер Нейи. Было около часа ночи, но, похоже, Жанна держала руку на трубке, поскольку ответила она мгновенно. Прежде чем я успела сказать хоть слово, она начала кричать, что ужасно волнуется, переходя от обвинений к мольбам. Я тоже перешла на крик:
– Замолчи!
– Где ты?
– На улице де Курсель.
Внезапно наступила тишина, которая могла означать что угодно: удивление, признание в содеянном. В конце концов я первая нарушила молчание:
– Приезжай, я тебя жду.
– Как ты себя чувствуешь?
– Плохо. Привези перчатки.
Я повесила трубку, вернулась в комнату До и продолжила разбирать свои бумаги. Потом взяла трусики и комбинацию, принадлежавшие мне, клетчатый халат. Переоделась. Даже сняла туфли. Босиком спустилась на первый этаж. От «другой» остались только перчатки, но они принадлежали мне.
В гостиной я зажгла все лампы и выпила глоток коньяка прямо из бутылки. Мне не сразу удалось разобраться, как устроен проигрыватель. Я поставила что-то громкое. От коньяка мне стало лучше, но я не рискнула выпить еще. И все-таки взяла бутылку, пошла в соседнюю комнату – мне показалось, что там теплее, – и улеглась, прижимая ее к груди, в полной темноте.
Минут через двадцать после моего звонка я услышала, как открывается дверь. Через мгновение музыка в соседней комнате умолкла. Раздались шаги, они приближались. Жанна не стала зажигать свет. Я увидела высокую фигуру, застывшую на пороге: ладонь – на ручке двери, точный негатив фотографии молодой женщины, которую я видела в клинике. Она помолчала, потом произнесла своим мягким, глубоким и спокойным голосом: