– Шестьдесят пять тысяч в месяц[5].
– Поздравляю с прибавкой, – сказала Ми. – Ложись обратно, не то я тебя уволю.
До сняла пальто, поставила разогреть кофе, взглянула в окно – солнце Аустерлица[6] еще только разгоралось. Идя с чашкой к кровати, она уже знала, что ее восхождение продлится намного дольше сегодняшнего утра, но все ее слова и поступки в один прекрасный день могут обернуться против нее.
– Какая ты чудесная игрушка, – улыбнулась Ми. – И кофе у тебя отличный. Ты давно здесь живешь?
– Несколько месяцев.
– Собирай вещички.
– Ну пойми же, ты требуешь от меня слишком серьезного шага.
– Между прочим, представь себе, я все поняла уже два дня назад. Как тебе кажется, много ли на свете людей, которые спасли бы меня с тонущего корабля? К тому же я уверена, что ты не умеешь плавать.
– Не умею.
– Я тебя научу, – пообещала Ми. – Это легко. Смотри, нужно двигать руками вот так. Ногами работать сложнее…
Она засмеялась, опрокинула До на кровать, заставила согнуть руки, потом внезапно замерла, взглянула на До без тени улыбки и сказала, что понимает: шаг серьезный, но не настолько.
В последующие ночи До спала на диване в холле апартаментов номер 14 «Резиденции Вашингтона» и, если так можно выразиться, стояла на страже любовных утех Ми, проводившей время в соседней комнате в обществе малоприятного самодовольного типа. Того самого, который сопровождал ее в банк. Звали его Франсуа Руссен, он работал помощником адвоката и обладал известной импозантностью. Поскольку у него в голове витали примерно такие же, как у До, смутные планы, они мгновенно и открыто возненавидели друг друга.
Ми утверждала, что он хорош собой и совсем безобидный. По ночам До лежала так близко, что не могла не слышать, как Ми стонет в объятьях этого сексуального маньяка. Она страдала, словно от ревности, хотя понимала, что все объясняется гораздо проще. Она почти обрадовалась, когда однажды вечером Ми спросила, оставила ли До за собой комнату в гостинице «Виктория», поскольку ей хотелось провести там ночь с другим парнем. За комнату До заплатила до конца марта. Ми пропадала там три ночи кряду. Франсуа Руссен был страшно уязвлен, а нового вздыхателя До совершенно не опасалась, хотя ничего о нем не знала (кроме того, что он совершает пробежки по утрам), и он действительно вскоре исчез.
Бывали вечера, когда Ми оставалась дома. Самые лучшие вечера. Она не выносила одиночества. Кто-то должен был двести раз расчесывать ей волосы, тереть спинку в ванне, гасить сигарету, если она с ней заснет, выслушивать ее монологи. И со всем этим справлялась одна До. Она устраивала Ми девичник и приносила ей самые невероятные блюда (яичницу-болтунью) на подносах под серебряными крышками. Она учила Ми складывать салфетку в виде зверушек и через каждые три предложения говорила: «Любовь моя» или «Моя прелесть», особенно когда клала ей руку на плечо, обнимала за шею или за талию, – она ежеминутно стремилась сохранять с Ми физический контакт. Это было важнее всего, учитывая потребность Ми в ласках перед сном, в огромных дозах снотворного, в присутствии мальчиков или в пустой болтовне – потребность, вызванную давней боязнью темноты, когда мама уходит и закрывает за собой дверь. Эти черты Ми (доходящие, по мнению До, почти до патологии) тянулись корнями прямиком в детство.