Каждая из них сосредоточена на чем-то конкретном, непосредственно наблюдаемом, будь то место действия («На шканцах», «Полночь на баке», «Палуба к исходу первой ночной вахты», «В каюте» и пр.), способ действия («Метание гарпуна», «Разделка», «Разливка и приборка», «Погоня») или просто объект («Ночная сорочка», «Тачка», «Отварная рыба», «Трубка», «Линь», «Рогатка», «Мушкет», «Шляпа». Но при этом мы снова и снова оказываемся в ситуации, когда ход от чувственного к смысловому замедляется, развертывается в процесс более чем неоднозначный: смотрю, но не вижу — вижу, но не опознаю — опознаю, но не понимаю — понимаю, но замечаю предел понимания и т. д. Затрудненность зрения акцентирует промежуток между схватыванием очевидности и построением/осознанием неявного значения — как правило, не единственного, а одного из ряда возможных (этот эффект хорошо передается такой, например, характерной фразой рассказчика: «Слегка озадаченный, я некоторое время тщетно раздумывал над смыслом того, что увидел» (59)).
Затертая метафора, связывающая зрение с познанием, чуть не на каждой странице оживляется путем экспериментального разъединения привычной связки, закрепленной в аксиоматике здравого смысла. Увидеть — значит узнать (to see is to know)? Как бы не так. Самое «умственное» из человеческих чувств — чувство зрения — оказывается и самым беспомощным — и именно в ситуациях затрудненности зрительного восприятия повествование всякий раз, «как нарочно», тормозится и принимается обсуждать условия собственной возможности. «Пустое» в смысловом отношении место становится местом усиленной рефлексии, альтернативного смыслообразования.
Вот, для примера, описание, явно избыточное сюжетно и относящееся к объекту, так же явно не приспособленному для рассматривания. Речь идет о картине, «закопченной» и «стертой», висящей в полутемной проходной комнате захолустной гостиницы «Китовый фонтан», куда случай заносит Измаила на краткое время. И при единственно доступном в каморке «слабом перекрестном освещении», и при освещении более ровном (если вдруг «вы догадались распахнуть оконце в глубине комнаты») глаз не различает на полотне ничего, кроме «непостижимого скопища теней и сумерек». При всем этом Измаил почему-то избирает «удивительное полотно» предметом «долгого и вдумчивого созерцания и продолжительных упорных размышлений». Содержание картины не схватывается глазом, но воздействие, ею оказываемое, слишком ощутимо и передаваемо с помощью скорее тактильных, чем зрительных образов: изображение расплывается под взглядом, оно текуче, водянисто и в то же время пружиняще, подобно губке (boggy, soggy, squitchy